Тут уж не выдержала Пульхерия:
– Я не меньше вашего ненавижу войну, но еще больше терпеть не могу, когда из меня делают дуру. Вы живете в болоте и даже не понимаете этого, более того, нахваливаете его изо всех сил, совершенно не задумываясь о том, что американцы не хотят жить вместе с нами в нашем болоте, они хотят, чтобы мы, так же как и они, жили в нормальной местности и наслаждались всеми благами цивилизации, которыми наслаждаются они. Они хотят, чтобы мы поняли, что кроме нашего болота существует и другой мир, не менее прекрасный. Хотят нам помочь осушить наше болото и сделать его приемлемым для жизни. Но вы, ничего не зная кроме своей трясины, хотите весь остальной мир превратить в такую же трясину. Вы настолько уверены в своей правоте, считая, что только болото единственное пригодное для жилья место, что готовы с оружием в руках отстаивать свою точку зрения. Вы хотите «железной рукой» загнать все человечество в трясину и заставить его жить в ней вместе с вами. Великий и всемогущий товарищ Сталин тоже так же считал. Для того чтобы у его народа не было соблазна сбежать в Европу, он хотел эту Европу присоединить в качестве новых республик к уже существующему болоту. Пусть они живут так же, как мы. Для этого вооружил всю страну до зубов. У нас одних парашютистов было перед войной несколько миллионов. Зачем мирной стране столько парашютистов?
– Народ осваивал новый вид спорта, – вставил Семен Васильевич.
– Нищая, голодная страна осваивает новый вид спорта? Причем весьма дорогой… Великий вождь готовился высадить в Европе огромный десант.
– Что же не высадил? – со злостью полюбопытствовала Иоланда Марленовна.
– Это вопрос не ко мне. Смею предположить, что европейцам не хотелось в нашем «раю» оказаться. Мы же ничего не умеем делать. Только воевать, да бряцать оружием у нас хорошо получается. Скажите, почему у нас так дешево ценится человеческая жизнь? Даже на войне спасали в первую очередь знамя, а не людей?
– Знамя – это символ. Высоко держать знамя – это означает свято хранить идеалы. Это вещи святые… – с гордостью ответила Иоланда Марленовна.
– Ах, оставьте ваш пафос! Просто ответьте мне на вопрос, почему красная тряпка, широкое полотнище на древке в этой стране, дороже человеческой жизни?
– Такие вопросы, девушка, даже задавать неприлично, – поджав губы, ответила старуха.
– А я вот задаю и не вижу в этом ничего неприличного. Помните войну во Вьетнаме?
– Кто ж ее не помнит? Брат Семена Васильевича там был военным советником.
– Военным советником… Скажите прямо, что он там воевал, учил вьетнамцев воевать с американцами, преподавал им основы ведения партизанской войны. Ни для кого не секрет, что вьетнамцы с американцами воевали нашим оружием. Малюсенькая нищая страна своего вооружения не имела.
– Вы мне еще расскажите, как ваши хваленые американцы напалмом целые деревни выжигали. Вот уж действительно «железной» или даже «огненной» рукой в рай хотели загнать.
– Я действия американцев не оправдываю, они до сих пор сами за них оправдаться не могут. Тогда в пику вам приведу в пример нашу аналогичную «помощь» в Афганистане. Но я не об этом. Наши воевали и во Вьетнаме, и в Афганистане, и к Кубе руку приложили. И список этот можно продолжить. Но вот вы можете сказать, сколько наших ребят там погибло?
– Откуда же нам знать. Эта информация секретная, – пожал плечами Семен Васильевич.
– А вот я знаю, сколько погибло американцев во Вьетнаме.
– Ой, голубушка, да вы просто опасны! Вы, случайно, не американская шпионка? Если это так, вас необходимо сдать куда следует, – ехидным тоном заключила Иоланда Марленовна.
– Нет, я, к моему великому сожалению, не американская шпионка. Но тем не менее знаю, что во время войны во Вьетнаме погибло пятьдесят восемь тысяч сто шестьдесят девять американцев. И имя каждого погибшего выбито на гранитной доске мемориала в Вашингтоне. А в нашей стране погибло великое множество людей, но никто из тех, кто их на эти войны отправлял, не попросили прощения у своего народа за содеянное. Наш великий полководец товарищ Жуков отдал приказ об испытании атомной бомбы на собственных солдатах, а ему за это памятник поставили, и даже назвали его именем проспект в Москве. Мы никогда не будем жить хорошо, пока не научимся уважать собственный народ, – заявила Пульхерия с горечью.
– Я с вами совершенно согласен, уважаемая Пульхерия Афанасьевна, – произнес с улыбкой Виталий Михайлович. – Если так начинают рассуждать очаровательные женщины, то наше общество не столь безнадежно. Следовательно, наш юбиляр, за здоровье которого я вновь предлагаю выпить, не зря воевал.
Около десяти часов вечера сын Марины с семьей собрался уезжать и захватил с собой в Москву кое-кого из гостей, а Семен Васильевич с женой решили остаться и отправиться домой утром. Вернее, остаться решила Иоланда Марленовна, так как Семен Васильевич был настолько пьян, что ничего не соображал. Ему постелили на веранде, а его жене – в комнате на втором этаже, где спала Пульхерия.
Все разошлись по комнатам, а Пуля с подругой остались убирать со стола и мыть посуду. Им помогал Егор. Парень оказался хозяйственным и проворным. Если бы не он, они до утра наводили бы порядок.
Когда Пульхерия поднялась к себе, Иоланда Марленовна уже спала. Стены комнаты сотрясал ее богатырский храп. Пуля хотела включить свет, щелкнула выключателем, лампочка под потолком пару раз мигнула и погасла. Она чертыхнулась и, натыкаясь на стулья, прошла к кровати. В темноте нашарила ночную рубашку, переоделась и направилась в комнату Марины.
Там коротко приказала подруге: «Подвинься», улеглась рядом с нею, накрылась с головой одеялом и провалилась в сон.
Запах только что сваренного кофе, настоящего, а не какого-то там растворимого, разбудил Пульхерию. Она сладко потянулась и встала с кровати. Вся ее одежда осталась наверху, но ей не хотелось подниматься на второй этаж, поэтому она вышла на веранду в ночной рубашке. За столом сидели Владимир Александрович, Клавдия Ивановна, Егор и Марина.
– Всем доброго утра! Я хочу кофе, – требовательно объявила Пуля и уселась за стол.
– Пульхеша, с добрым утром, – приветствовала ее Клавдия Ивановна и, не удержавшись, сделала ей словно маленькой девочке замечание, – пока Марина варит тебе кофе, пойди, умойся и было бы неплохо, если бы ты все-таки оделась.
Пульхерия вздохнула и со скорбной миной потопала наверх. Переодевшись, она хотела спуститься вниз, но взгляд ее задержался на Иоланде Марленовне. Было в ней что-то, что ее насторожило. Только вот что? Она подошла ближе. Ладуся спала очень тихо, укрывшись одеялом с головой. Пуле почему-то вдруг стало страшно. Она осторожно потянула одеяло на себя… и увидела пустые остекленевшие глаза мертвой женщины. На ее шее были отчетливо видны характерные следы чужих безжалостных пальцев.
Глава двадцать вторая
Забота о ближних состоит не только в том, чтобы оказывать им много внимания, сколько в том, чтобы оказывать его своевременно.
Жан де Лабрюйер
Дрожащей рукой Пульхерия закрыла Иоланде Марленовне глаза. Она часто видела в кинофильмах, как это делается. Сама же делала это впервые в жизни. Больше всего ее поразило то, что кожа женщины была очень холодной, как у тушки цыпленка, которую только что достали из холодильника.
Это почему-то успокоило ее и, когда она спустилась вниз, то уже знала, что будет делать.
Самое главное – увезти с дачи родителей Марины. Они не должны ничего знать. Владимиру Александровичу в субботу предстояло празднование юбилея, а известие, что ночью была убита женщина, молодого и сильного человека может выбить из колеи, не говоря уже о восьмидесятилетнем старике. Поэтому Пульхерия решила до поры до времени никому ничего не рассказывать. Легко сказать «не рассказывать». Труднее всего – сохранять спокойствие, вести себя как ни в чем не бывало.
