— У вас есть сестра?
— Даже две. Одной — шестнадцать, другой — семнадцать.
— Вот как... — протянула она с облегчением.
Тут я встретил осуждающий взгляд Октобера.
— Вы слишком добры к ним, Дэниэл. Одна уронила вас в моих глазах, благодаря другой вы чуть не сложили голову, а вам словно и дела нет до этого.
Я улыбнулся.
— А мне и правда нет дела. Честное слово. Давайте забудем об этом раз и навсегда.
И хотя начало не сулило ничего хорошего, вечер прошел очень приятно. К концу его девушки перестали смущаться и даже могли смотреть мне прямо в глаза, не заливаясь при этом краской.
Когда они пошли спать, Октобер засунул два пальца во внутренний карман пиджака, вытащил оттуда листок и, не говоря ни слова, протянул его мне. Я развернул его. Это был чек на десять тысяч фунтов. Как много нулей! Я молча смотрел на них. Потом медленно я разорвал состояние пополам и бросил кусочки в пепельницу.
— Большое спасибо, — сказал я. — Но принять это я не могу.
— Вы выполнили работу. Почему же отказываетесь от оплаты?
— Потому, что... — Я остановился. А действительно, почему? Трудно выразить это словами. Отчасти, наверное, потому, что эта работа дала мне гораздо больше, чем я рассчитывал от нее получить. Потому, что пришлось убить человека. Не могу сказать точно. Точно знаю только одно: эти деньги я взять не могу.
— Должна же быть какая-то причина, — с легким недоумением произнес Октобер.
— Видите ли, я ведь брался за эту работу совсем не ради денег и принять от вас такую сумму не могу. Больше того, когда я вернусь в Австралию, вышлю вам все, что осталось от первых десяти тысяч.
— Нет, — запротестовал он. — Эти деньги вы заработали. Они ваши. Они нужны вашей семье.
— На свою семью я заработаю продажей лошадей.
Он загасил сигару о дно пепельницы.
— Одного не могу понять: как вы смогли так долго проработать конюхом, если зависимость от кого-либо претит вам до абсурда? Вы говорите, деньги тут ни при чем. Что же вами двигало?
Я чуть повернулся в кресле. Синяки все еще давали о себе знать. На ум пришел каламбур, и я с едва заметной улыбкой ответил:
— Наверное, желание взять последний барьер.
Дверь открылась, и в кабинет неторопливой походкой вошел Бекетт. Я поднялся, памятуя о его вялом рукопожатии при нашей первой встрече. Мягко пожав мою руку, он отпустил ее.
— Давно мы с вами не виделись, мистер Рок.
— Больше трех месяцев, — согласился я.
— Вы сделали все, что от вас требовалось. Я покачал головой и улыбнулся.
Боюсь, напоследок я едва не сошел с дистанции.
Он окинул меня долгим, изучающим взглядом.
— Садитесь, — сказал он. — Извините, что заставил вас ждать. Вижу, вас здесь не обижали.
— Нет, все в порядке, спасибо.
Я сел, а он обошел вокруг стола и осторожно опустился в свое кресло.
— Я получил ваш отчет только в воскресенье утром, когда вернулся в Лондон из Беркшира, — начал он. — Ваше письмо шло два дня, его доставили в пятницу. Я немедленно связался с Эдвардом в Слоу и выяснил, что ему недавно звонили из полицейского участка в Клеверинге. Тогда я сам позвонил прямо в Клеверинг. Добрую половику воскресенья я занимался переговорами с высшими чинами разного калибра, чтобы поскорее вас вызволить, и наконец в понедельник утром в кабинете Главного прокурора было решено снять с вас все обвинения.
— Большое вам спасибо, — искренне поблагодарил я.
Он помолчал, внимательно глядя на меня.
— Для вашего освобождения вы сделали больше, чем Эдвард или я. Мы только подтвердили ваши слова — через пару дней вас отпустили бы так или иначе. Оказалось, полиция Клеверинга уже провела тщательное расследование в конюшенной конторе и выяснила, что все ваши показания подтверждаются фактами. Они также допросили доктора, вызванного к Элинор, и саму Элинор, нашли сарай с огнеметом и запросили у вашего стряпчего в Австралии краткую информацию о контракте, заключенном между вами и Эдвардом. К тому времени, когда я связался с ними, они фактически уже поверили в ваши показания и пришли к выводу, что вы действительно убили Эдамса, спасая собственную жизнь.
Их доктор, который осматривал вас, сказал им сразу: травмы на вашей правой руке таковы, что, придись этот удар по голове, он раскроил бы вам череп. Удар, по его мнению, пришелся вдоль внутренней стороны руки, а не поперек ее, поэтому сильно пострадали мышцы и кровеносные сосуды, а перелома костей не было. И еще он сказал им, что четверть часа спустя вы вполне могли бы вести мотоцикл, если очень этого хотели.
— По правде говоря, — заметил я, — мне казалось, что они не слушают ни одного моего слова.
Он хмыкнул.
— Я беседовал с одним из представителей уголовной полиции, который допрашивал вас в четверг вечером. Поначалу, сказал он, у них не было и капли сомнений, что вы — убийца, да и выглядели вы соответственно. По его словам, вы наплели им с три короба, и они засыпали вас вопросами, чтобы уличить во лжи. Они считали, это окажется проще простого. Но, наверное, было бы легче прорыть ногтями дыру в скале — так он мне сказал. Кончилось тем, что, к собственному удивлению, почти все они вам поверили.
— Жаль, что мне они об этом не сказали, — вздохнул я.
Бекетт взглянул на часы.
— Вы куда-нибудь торопитесь?
— Нет. — Я покачал головой.
— Отлично. Я о многом хочу с вами поговорить. Может быть, вместе пообедаем?
— С удовольствием.
Вот и чудесно. Теперь о вашем отчете. Из внутреннего нагрудного кармана он вытащил несколько мелко исписанных страниц и протянул их мне. — Снимите, пожалуйста, абзац, где вы просите о подкреплении и добавьте описание операции с огнеметом. Ладно? Вот стол, кресло. Садитесь и работайте. Когда кончите, мы все отдадим на машинку.
Когда я закончил с отчетом, Бекетт рассказал мне, какому наказанию подвергнутся Хамбер, Касс и Джуд Уилсон, а также Супи Тарлтон и его друг Льюис Гринфилд. Потом он взглянул на часы и решил, что нам пора обедать. Он отвел меня в свой клуб, и мы съели бифштекс, почки и грибной пирог, который я выбрал потому, что мог свободно управиться с ним одной вилкой. Бекетт это заметил.
— Рука еще болит?
— Уже не так, как раньше.
Он кивнул и больше к этой теме не возвращался. Зато рассказал мне о визите, который нанес вчера престарелому дядюшке Эдамса, доживавшему свой век в роскошной холостяцкой квартире на Пикадилли.
— Вот что рассказал мне этот дядюшка. Поль Эдамс был из тех детей, каких от исправительной колонии спасает только богатство родителей. Из школы в Итоне его отчислили за подделку каких-то бумаг, а из его следующей школы — за то, что был неисправимым картежником. Он попадал в одну переделку за другой, но родителям каждый раз удавалось откупиться. Как-то врач-психиатр сказал им, что их сын никогда не изменится, разве что в пожилом возрасте. А он был единственным ребенком. Представляю, какая это для них была трагедия. Отец умер, когда Эдамсу было двадцать пять, а мать все билась за сына, старалась оградить его от какой-нибудь непоправимой катастрофы. Примерно пять лет назад ей пришлось заплатить целое состояние, чтобы замять очередной скандал. Насколько я понял, Эдамс безо всякой причины сломал какому-то юноше руку. После этого мать пригрозила, что, если он посмеет выкинуть еще какую-нибудь штуку, она упрячет его в сумасшедший дом. А несколько дней спустя она выпала из окна своей спальни и разбилась. Дядя, ее брат, говорит, что всегда считал: из окна ее выбросил Эдамс.
— Очень на него похоже, — согласился я.
— Вы были правы, когда писали, что он психически ненормален.
— Особенно сомневаться не приходилось.
— По тому, как он обращался лично с вами?
— Да.
Бекетт с любопытством взглянул на меня и спросил:
— А все-таки интересно, что за жизнь у вас была в конюшне Хамбера?
— Что за жизнь? — Я усмехнулся. — С жизнью на курорте я ее сравнивать не стал бы.
Он подождал — думал, что я продолжу, но я молчал. Тогда он спросил:
— Это все, что вы можете сказать?
— Думаю, что да. Сыр очень вкусный.
Мы выпили кофе, а потом из бутылки, на которой стояло имя Бекетта, налили в стаканы бренди и тоже выпили. А потом не спеша зашагали обратно к его кабинету.
Как и раньше, он с удовольствием опустился в кресло и удобно откинулся в нем, а я снова разместился напротив, по другую сторону стола.
— В ближайшее время вы собираетесь назад, в Австралию? — спросил он.
— Да.
— Вы, видимо, сгораете от желания как можно быстрее надеть на шею свой хомут.
Я взглянул на него. Он не отвел глаза, смотрел на меня неулыбчиво, даже строго. Он ждал ответа.
— Не сказал бы.
— Почему?
Я пожал плечами. Усмехнулся.
— Хомут мало кому нравится.
Пусть знает, какая в принципе разница?
— Вы возвращаетесь к процветанию, хорошей пище, солнечному свету, семье, прекрасному дому, любимой работе... Правильно я говорю?
