Затем Крамнэгела отнесли в санитарную машину и отправили в прежнюю тюрьму. Днем туда приехал Билл Стокард и навестил Крамнэгела в лазарете. Стокард пришел в ужас от того, что пришлось увидеть и услышать.
— И все это случилось с вами после того, как вы помогли предотвратить побег банды налетчиков?
— Совершенно верно. Но, знаете ли, сэр, мне вряд ли пристало обвинять их. Я должен был бы помнить, что такое тюрьма — тюрьмы ведь везде одинаковы. Может, в Греции и в Гватемале потеснее, а в Калифорнии в лучших камерах теперь, возможно, стоят телевизоры, а в Китае заключенным вместо завтрака вбивают в глотку труды председателя Мао, но в принципе разница между тюрьмами небольшая. Любая тюрьма — это место, где люди надеются на лучшее и ожидают худшего. Это всех касается — и заключенных, и тюремщиков. С моей стороны было безумием ввязываться в это дело, чтоб помочь. Я, пожалуй, просто, значит, забыл, что сам сижу за решеткой. Я, наверное, все время так сильно пытался об этом забыть, что и вправду забыл.
Такой Крамнэгел пришелся Стокарду по душе.
— Что ж, может, и не зря вы пострадали, мистер Крамнэгел. В конце концов, вы привлекли внимание к своему делу.
Крамнэгел скорчился от боли.
— Да не смешите вы меня! — взмолился он. — Не могу смеяться.
— Но что я сказал смешного?
— Какой я вам теперь «мистер»?
— И в беде человек не должен лишаться права на элементарную вежливость.
— Не надо, прошу вас. (Снова попытка рассмеяться.) Меня звать Барт. Бартрам Т. Крамнэгел. — Он умоляюще протянул Стокарду руку. — Только не жмите сильно, она изрядно наворотила.
Билл осторожно пожал протянутую руку, охватившую его ладонь, словно тиски. Крамнэгел сморгнул слезу.
— Знаете, с тех пор, как я попрощался с моим недоноском адвокатом, мне впервые пожали руку. Чертовски здорово. Стокард, непривычный к подобной непосредственности, почувствовал себя неловко.
— Что значит Т? — спросил он.
— Какое еще Т?
— Ваш инициал.
— Ничего не значит. Инициал — и все.
— Но он же должен означать какое-то имя.
— Это еще с чего? — В голосе Крамнэгела зазвучали нотки иррационального гнева. — По мне — годится и так.
— Вам, конечно, виднее. Но как оно пишется?
— Что как пишется?
— Имя.
— Так и пишется — Т. Вы не знаете, как пишется буква Т?
— Но на документах, когда требуется указать имя полностью…
— Просто пишу Т, и вся недолга, — начал распаляться Крамнэгел. Глаза его сверкали. — Обязательно надо насмехаться над моим именем?
Билл понял, как случается людям угодить под пулю: нужны лишь минимальный повод да золотое сердце, плотно укрытое непробиваемым слоем грозовых туч избыточного адреналина. Он попрощался, и Крамнэгел проводил его взглядом, в котором ясно читалось: «Ты все испортил».
Вернувшись в Лондон, Билл рассказал о своей поездке сэру Невиллу и подробно ответил на все его вопросы. Сэр Невилл не столько расстроился, сколько почувствовал облегчение. Казалось, происшедшее оправдывает его задиристое поведение в своих клубах. Как и во время суда Крамнэгел, хотя и неудачно начав, все же давал своему защитнику право гордиться им. Поэтому сэр Невилл снял телефонную трубку и попросил срочной встречи с министром внутренних дел. Естественно, она произошла лишь два дня спустя, за обедом в отдельном кабинете Клуба юных ветеранов, членом которого состоял министр. В свои сорок с лишним лет достопочтенный Клайв Белпер был сравнительно молод для занимаемого высокого поста, но он жил в эпоху, когда молодость сама по себе уже считалась достоинством в высших кругах. Он был достаточно высок и потому несколько сутулился, голову венчали рыжеватые мальчишеские кудряшки, оставлявшие свободным лишь темя, на котором сквозь редкие волосы просвечивала лысина, поэтому в одних ракурсах он казался совсем лысым, в других — пышноволосым. Он носил очки с довольно толстыми стеклами, так что глаза за ними, когда он с кем-то беседовал, часто казались застывшими, то ли потому, что он так внимательно вслушивался в слова собеседника, то ли потому, что мысли его в это время были где-то очень далеко.
Сэр Невилл поведал ему сагу о Крамнэгеле — историю, увы, еще не завершенную, — излагая ее в свойственной ему убедительной манере, рассказывал все, как было, и в то же время нисколько не пытаясь скрыть своего предвзятого к делу отношения.
— Совершенно ясно одно — не правда ли, сэр Невилл? — что необходимо произвести расследование того, что происходит в наших тюрьмах максимально строгого режима. Если потребуется, вызовите начальника той тюрьмы. Сейчас, кстати сказать, вполне удобный момент для подобных действий, поскольку у членов парламентской оппозиции появилась четкая тенденция задавать неприятные вопросы. Растущее количество сенсационных побегов и растущий уровень преступности автоматически делают меня мишенью для них. Говоря по правде, спекулируют на страхах публики. Будь я в оппозиции, я делал бы то же самое.
— Могу ли я напомнить вам, мистер Белпер, — не без язвительности заметил сэр Невилл, — что вы состоите не в оппозиции, а в правительстве. И, следовательно, в ваши обязанности входит не создавать сумятицы, задавая неприятные вопросы, а, напротив, предотвращать постановку таких вопросов, принимая мудрые решения. Я добивался встречи с вами не для того, чтобы просить расследования работы тюрем максимально строгого режима. И хотя подобное расследование во многом облегчит мою душу, оно вообще вряд ли входит в компетенцию моего ведомства. Я хотел встретиться с вами для того, чтобы обратить ваше внимание на следующее: в тюрьме находится человек, который не должен там находиться. И я хотел бы посоветоваться с вами относительно имеющихся у нас возможностей прекращения дела или, по меньшей мере, облегчения участи этого человека.
— Вашу критику, сэр Невилл, я воспринимаю в том духе, который вы, без сомнения, и хотели ей придать — в духе нотации доброго дядюшки, — оказал Белпер, показывая в улыбке зубы и хорошее воспитание, — но я, право же, считаю, что вы проявляете некоторую, пожалуй, сентиментальность по отношению к этому американскому полицейскому. В конце концов, он ведь убил человека, англичанина.
— Шотландца.
— В самом деле? Ну, в любом случае он убил британского подданного, находясь на английской земле. И согласно закону — поправьте меня, если я ошибусь, — он должен предстать за совершенное преступление перед судом, и если его жертва умерла, то не может быть иного обвинения, чем обвинение в убийстве.
— Верно.
— Итак, этот человек предстал перед судом, суд признал его виновным в непредумышленном убийстве и приговорил к семи годам. Суд уже продемонстрировал достаточную степень милосердия и присущего нашему веку разума. Суди его присяжные, какие обычно заседали лет пятьдесят назад, и судья прошлого века — висеть бы ему на виселице…
— Я подхожу к делу не с юридической, а с человеческой точки зрения, господин министр. Или, вернее, лишь в том смысле с юридической точки зрения, что я убежден: будь на процессе судьей Максуэлл Лиройд или, например, Ламли Джейкобс, а не Плантагенет-Уильямс, у обвиняемого были бы изрядные шансы получить оправдательный приговор…
— Даже при наличии мертвеца?
— Могла быть допущена мысль о самозащите. Даже мысль об иллюзорной необходимости самозащиты в глазах человека, привыкшего защищаться против применения огнестрельного оружия. Для этого лишь требовались судья с воображением, адвокат, способный эффектно подчеркнуть наиболее немыслимые аспекты дела, не выставляя их в совсем уж невероятном виде, и пара завзятых любителей кино в составе жюри. Мне мало встречалось дел, которые столь сильно зависели бы от элементов удачи в подборе состава суда, как это.
— Но вы, я надеюсь, и не рассчитываете на полное исключение элементов удачи из судебного процесса?
— Против них есть только один прием, и этот прием непогрешим, — медленно произнес сэр Невилл.
— Какой же? — был вынужден спросить министр.
— Сострадание.
Министр улыбнулся, не веря собственным ушам.
— Право же, сэр Невилл, от вас я ожидал более профессионального подхода. В конце концов вы ведь не просто профессионал, вы — блестящий профессионал.
— Что вы подразумеваете под словом «профессионал», сэр?
— Человека, ищущего решений в рамках возможного, но не за их пределом.
На этот раз настала очередь сэра Невилла улыбнуться.
— Нам не следует забывать, что пределы возможного — это царство человека, а то, что лежит за этими пределами, — царство божие. Если под понятием «профессионализм» подразумевается отчуждение от всего божьего, то я с вашим определением не согласен. Сострадание может казаться вам слишком простым словом для словаря искушенного человека, но я и не намерен оправдываться в том, что употребил слово «сострадание». Я просто снова обрел его и устыдился того, что сорок лет легко без него обходился. Сострадание — это все, чего я прошу для Крамнэгела.
