- Послушайте, тетя...
- Что ты решил?
- Вы же знаете, я хочу уехать. Но...
Он видел, что она дрожит, что она беззащитна.
- Я хочу уехать с вами, как уехали мои родители, понимаете?
Он был не в состоянии выразить свою мысль словами. Ему хотелось передать ее образами, ощущениями, сменой света и тени. Например, так: гудящие от звуков аркады улицы Эскаль близ музыкальной школы и молодая пара, задумавшая бежать... Ниёльское кладбище... Бабушка, тонкие черты ее лица...
У нее было два сына, два Мовуазена. Тот, что со скрипичным футляром под мышкой ежедневно отправлялся в Ла-Рошель, уехал. Другой остался.
Сестра его матери сделалась Жерардиной Элуа и тоже осталась.
Он, Жиль,- не из их породы, он из расы изгоев и скитальцев, и стоило ему войти в дом на набережной Урсулинок, как он сразу почувствовал, что они с Колеттой - одной крови.
Не из-за нее ли, боясь потерять голову, он женился на Алисе?
Теперь он знает - этому конец.
- Правда, Колетта?-тихо добавил он.- Мы уедем вместе?
Он даже не подошел, чтобы поцеловать ее и прижать к себе. Это было нечто посильнее, чем объятия, и он только шепотом повторял, не сводя с нее горящих глаз и чувствуя, как у него перехватывает горло:
- Правда?
Их разделял накрытый стол. Простая, обыденная картина: тарелки, кусок сыра, ломоть хлеба, и все-таки благодаря ей Жиль вновь обретал поэзию гостиничных номеров, где он вот так же ел вместе с родителями, а вокруг шумел неведомый мир, незнакомый город, который жил своей, чуждой им жизнью.
Колетта не возразила. Она лишь посмотрела на Жиля. Протянула руку и кончиками пальцев коснулась его руки.
- Ты веришь? - спросила она, словно заглядывая в будущее и подводя итог их радостям и печалям.
- Верю.
И тут ей почудилось, что с Жиля спадает маска, из-под которой предстает его истинное лицо, расцветающее наконец подлинной, юной улыбкой.
Он поднялся. Опрокинул чашку. Положил руки на плечи тетке и заставил ее встать.
- О, Колетта!..
Это был не только порыв нежности, но и знак беспредельной признательности. Колетта освободила его. Теперь он тоже смотрел вперед. Навсегда вырывался из круга, в котором его пытались замкнуть, из жизни, для которой не был создан.
Он опять стал почти ребенком.
- Колетта! Колетта! - твердил Жиль, сжимая ее так сильно, что она чуть не задохнулась.
Он не решался вымолвить единственное слово, которое рвалось у него с губ: "Благодарю!"
Когда они вновь увидели окружающий мир, тела их были опустошены, как после долгой болезни, но лица озаряла радостная улыбка.
- Поговорим серьезно, Жиль.
Колетта сама не верила своим словам. Теперь уже ничто не имело значения. Они, конечно, могут рассуждать о практических деталях, но это все равно что игра, в которую полагается играть - и только.
- На что же мы будем жить? Он знал, что это ей безразлично, что коль скоро они вдвоем, ее ничто не страшит.
- На что придется. Я играю на трех инструментах. И даже...- Легкая и торжествующая улыбка.- Немного владею последним ремеслом отца. На худой конец, перебьемся, как перебивались мои родители, верно?
Только теперь глаза у него затуманились, и Жиль стыдливо отвернулся. Ему показалось, что в эту минуту он приобщил к своему решению родителей, стал ближе к ним-до такой степени ближе, что ему захотелось перемолвиться с ними.
О деньгах Мовуазена вопрос не вставал, не мог встать. Они пойдут Алисе. Без Жиля ей будет лучше.
- Если бы вы знали, Колетта, как я...
Где взять слова? Все они слишком слабы. Сердце Жиля отчаянно билось, словно оно, вырвавшись из телесной оболочки, взмыло над землей.
- Как я...
Колетта стояла перед ним, такая маленькая, такая хрупкая, что он не удержался и поднял ее на руки, как будто решив сейчас же унести подальше отсюда.
Когда он опустил ее на пол, оба то плакали, то смеялись, я лица их, сквозь пелену слез, казались преображенными, подобно лицам, которые видишь во сне.
