Ознакомительная версия.
За несколько лет путь в поселок геологов превратился в «дорогу жизни». Не хватало только воронок от бомб и сгоревших орудий. Брошенные, перевернутые, наполовину разобранные грузовики стояли и валялись вдоль обочин как памятники монголо-советской дружбе.
Проходившие мимо кочевники постепенно разбирали их. Приспосабливали крыши под корыта для поилок скота. Детали двигателей под крепеж юрт. Циферблаты со стрелочками и пластиковые ручки — как детские игрушки. Уносилось все, что могло пригодиться.
После первой зимы, когда геологи оказались заложниками воющей и беснующейся стаи волков, поселок обнесли забором из колючей проволоки. Пригнали роту монгольских солдат с шанцевым инструментом. Возможно, чтобы те отбивали лопатами и кирками атаки оголодавших диких хищников. Кроме волков, к поселению, бывало, забредали бурые медведи. В лесных чащах встречались рыси и множество других зверей.
Солдаты все как один были низкорослые и кривоногие. Звали их «цыриками»: цырик, цырик… Схоже с тем, как подзывают цыплят. Цып-цып-цып! И те спешили на зов, коряво переваливаясь. Неудивительно. С трех лет монгольские дети лихо скакали на лошадях, пасли стада. И с каждым годом все плотнее охватывали ногами крутые бока невысоких лошадей, называемых в энциклопедиях именем Пржевальского. Женские ноги наследовали тот же вид колеса, и походка была аналогичной, особенно к старости. Хотя возраст их определить было сложно. Сорокалетняя женщина казалась глубокой старухой. Сгорбленной и сморщенной, как засохший стручок гороха.
Монголы у себя продавали кумыс. Взбивали его из кобыльего молока в курдюке из овчины, завернутой мехом внутрь. Приходилось процеживать от множества ворсинок и букашек. В жару хорошо утолял жажду. Детишек пьянил.
Недалеко от поселка светились белые колпаки нескольких юрт. Они выглядели сторожевыми постами вокруг русского лагеря. Служили предупреждением диким зверям. Монголы были хорошие охотники. Стреляли без промаха из старых военных карабинов, оставшихся от белой армии атамана Семёнова и барона Унгерна.
В летнее время прямо на юртах лежали или висли на веревках куски мяса — вялились на солнце. Вокруг бродили небольшие стада овец и коз, охраняемые собаками. Рыбу монголы не ели — считали божеством. Землю не тревожили — для чего и носили сапоги с загнутыми носами.
Тот сон я впервые увидел в КПЗ. Быть может, даже здесь, именно в этой камере. Ещё по малолетке.
Преодолевая одно препятствие за другим, не успевал добежать до отца — просыпался.
Странно…
Я очень хорошо помнил, что тогда произошло. Нашу первую рыбалку в Монголии на Селенге, чем она закончилась. Но сновидения как будто специально лишают меня возможности вернуться в то время, оставляют сюжет незавершенным. Словно предлагают мне придумать другую концовку. Но я знаю, что она одна-единственная. Жду, когда сон продлится. И он делает это не торопясь, дозирует информацию по минутам. Заставляет меня снова и снова просыпаться с ощущением недосказанности, отчего на душе становится муторно и гадливо.
Эта незавершённость заставляет думать о своей жизни. Напоминает, что нет у меня семьи, нет детей, и про последний стакан воды, который некому будет поднести. Зато есть ходки, этапы, сроки. Убеждаю себя: если есть деньги — будет всё…
Сотовые телефоны давно стали обычной заурядной необходимостью. Они принесли столько же пользы, сколько и вреда. Впрочем, как и все блага цивилизации.
Зачем рисковать: красть, подбирать ключи, выламывать двери? Если люди готовы сами отдавать деньги без хлопот, по причине собственной нерасторопности и невнимательности? Надо только дождаться времени, когда психика человека не может мгновенно прийти в норму, проанализировать случившееся. Это происходит в момент нарушения глубокого сна.
Постепенно я приобрёл привычку просыпаться ночью. Несмотря на это, знакомые сновидения успевали растревожить мое сознание, навеять грусть. Заставляя утром чувствовать тревожное, беспомощное послевкусие…
Открыл глаза. В нос ударил затхлый, прокисший запах пота, плесени и параши. На душе муторно.
За стенами белая ночь. Из маленького окошка под потолком струится бледный поток света. Застыл на цементном полу камеры ярким четырехугольным зайчиком. Слегка рассеивает темноту остального замкнутого пространства.
Занавеска в углу, прикрывающая нужник — призрачная декорация, над которой вот-вот появятся головы кукол. Искусственно заплачут, запричитают, начнут сочувствовать. Как в детском театре.
Вспучившаяся краска потолка, окантованная радужными узорами протечек, казалось, вскипела от горючих слез плакальщиц оставшихся снаружи. Меня это не касается — обо мне давно никто не волнуется. Все повторяется снова и снова. Каждый раз, попадая в камеру, я думаю, что жизнь идет по кругу. Но освобождаясь, прихожу к выводу, что всё-таки по спирали — её растягивают мои года. Грустно. Не хочется грузиться.
Пора!
Пнул металлическую сетку, провисшую под Стасом, спящим на втором ярусе.
— Подъем, Хорек! Который час?
Тот вытащил из-под матраса дешевый сотовый телефон, включил. Тихонько пропел динамик.
— Четыре утрааа, — зевнул.
— За работу! Звони своей мартышке, чтобы была наготове.
Пружины наверху заскрипели, появилась наклоненная лысая голова. Свесилась. Сужающееся к удлинённому носу лицо. Настоящий хорек! К тому же — вонюч! Глазки забегали. Испуганно закивал, засуетился, преданно широко улыбнулся:
— Сейчас сделаю, Монгол!
Пахнуло гнилью.
Я поморщился, презрительно поджал нижнюю губу.
Хорек заметил, плотно сомкнул рот с редкими жёлтыми зубами. Прикрыл ладонью.
Я сел на постель. Провел по лицу рукой сверху вниз, снимая остатки сна. Потеребил нос. Отпуская, резко выдохнул неприятное зловоние. Коснулся пальцами белорусских усов. Как у Мулявина. Люблю Песняров.
Вода в камере ржавая, так что лучше не умываться. Пить можно ту, что передали Стасу.
Он стал названивать подруге.
— Аккумулятор садится, — недовольно пробубнил, прижимая телефон к уху.
— На тройку лохов хватит, — отозвался я, — с утра дежурит Хохол. За штуку отдам ему на подзарядку.
Не все менты продажные, или… скорее, дело в цене.
Время идет. Я начинаю нервничать, но молчу. В упор глядя на Хорька, оттопыриваю толстую нижнюю губу и выпучиваю глаза. Этому я научился в тюрьме. Стас видит мое недовольство. Все понимает, зараза.
На воле было проще. Там пацаны и без меня справлялись. Главное, научить разговаривать по-человечески. Чтобы клиент поверил. В душу влезть. Здесь приходится все делать самому. Хорек двух слов связать не может!
— Юльк, ты? — Стас счастлив. — Чего так долго трубу не брала? Мы же договаривались! Отсыпаться надо днём! Ты готова? Здесь Монго…
Он не успел договорить.
Меня замкнуло. Пнул снизу сетку так сильно, что он ударился головой о потолок.
— Заткнись! — внутри все бурлило. — Ещё только раз назови меня!
— Но это же не имя… — зашептал он, прикрыв ладонью динамик.
— Урод! — я сплюнул. — Какая разница?!
Подумал, что человечество никогда не избавится от бездарей типа Хорька. Ему за тридцать — ничему не научился. В свои сорок восемь я должен думать за него. Мне уже пора на заслуженный отдых по льготной тарифной сетке. Но никому ничего нельзя поручить. Если не сделаешь сам — никто за тебя не сделает. Как это все надоело. Стоит провернуть хорошее дельце, и вся пехота начинает восхищаться. Вместо того чтобы самим думать мозгами, а не задницей.
— Пусть будет на связи! — сказал я. Протянул руку.
Хорек свернул разговор. Аккуратно вложил телефон мне в ладонь.
Я поднес его к глазам.
«Та-ак… первая цифра до шести, остальные любые. Всего — семь».
Не глядя стал тыкать большим пальцем в клавиши.
Длинные гудки. Долго никто не подходил. Жалко аккумулятор расходуется. Трубку взяла женщина. Сонно недовольно произнесла:
— Алло!
Голос показался надменным, пренебрежительным.
Сосредоточился. В последнее время случались срывы. Возраст не тот. Набрал в легкие воздуха, задержал дыхание, стал плаксиво выдавливать:
— Мама, это я…
Замер, ожидая. Сглотнул хрипотцу. Ответный ход, ну же! Ну!
Хорек снова свесился вниз. В полумраке я видел его выжидательно напряженную улыбку. Подбадривающий взгляд. Он показал мне кулак с выкинутым большим пальцем.
Подхалим!..
— Кто я? — с легким волнением и заинтересованностью недоверчиво спросила женщина.
Жаль, первый заход не сработал!
— Ну, я же — я! — постарался вытянуть тональность, срываясь на фальцет. Придал голосу легкое возмущение.
— Как тебя зовут? — в голосе женщины появилась легкая насмешка.
Ознакомительная версия.
