Ознакомительная версия.
Графиня Марья Ивановна. Нижняя старуха. Соседка Сулемы. Это она вышла из дома и пропала.
Юрай забыл, куда шел. Он забыл, что лифт в этом доме был спрятан с глаз в нише. Он бежал по некогда красивым лестницам, и шум его шагов взлетал куда-то высоко вверх и там разбивался, рассыпался на мелкие, какие-то пронзительные звуки.
Возле двери он замер, не зная, какую кнопку нажать. Нажал кнопку Сулемы. Дверь открылась на цепочку. Юрай догадался, что это меньшевичка, по горячим иудейским глазам, странно избежавшим избиения временем.
– Вера Николаевна живет за городом, – сообщила она.
– Я как раз к вам, – как можно более проникновенно сказал Юрай.
– Но вы звонили Вере Николаевне.
Юрай хотел сказать, что ошибся дважды, что он звонил Сулеме, а не Вере Николаевне, а ему на самом деле нужна она, «простите, не знаю как звать». Он уже открыл рот, чтоб объяснить все это, но вовремя сообразил: Вера Николаевна и есть Сулема, а, меньшевичку зовут Раиса Соломоновна. Он запомнил, потому что так звали его школьную учительницу физики, они ее дразнили Райка-коза, она была на самом деле похожа на козу, причем на козу красивую, с благородным продолговатым носом и широко расставленными серыми глазами. Райка-коза уехала в Израиль, когда этого еще и в заводе не было, когда об этом было неприлично говорить в маленьком провинциальном городке. Народ оскорбился таким предательством, он, можно сказать, считал себя опороченным поступком «козы», и на комсомольском собрании школы директор, держась за сердце, попросила «дорогих детей» забыть все, связанное с «этой женщиной-человеком навсегда». Юрай тогда хихикнул. Он вдруг как бы перевоплотился в директора и искал слово, как теперь назвать Раису Соломоновну? Не по имени же отчеству, если отечество предано? И не по фамилии Бернштейн – лишнее возбуждение в зале. И не человеком – какой она человек после такого поступка, но, если присобачить слово «женщина», то как бы приглушается смысл слова человек. Женщина-человек – это получается – и не женщина, и не человек, а Раиса Соломоновна собственной персоной.
Постигнув странным образом логику директора, Юрай не сдержался. Они уставились на него, учителя, обомлев от его поступка. А его занесло.
– Физику забыть тоже? – спросил он к удовольствию народа учащегося. И неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не Нина Павловна, любимая учительница, которая вошла на собрание очень кстати, будто стояла под дверью и ждала своего выхода. Она сказала, что в школу привезли уголь и надо срочно разгрузить машину.
– Райков! – строго и значительно приказала она Юраю. – Быстро организуй мальчиков.
Уголь – это уголь. Это тепло. Это жизнь. В Израиле можно без него, у нас – извините – нет. Уголь как бы ставил все на свои места, кто не хочет его добывать и разгружать, пусть себе катится на все четыре стороны, а мы тут за лопаточки, мы сейчас станем лицом черненькие, значит, мы – дома, другой такой страны не знаем и знать не хотим.
И теперь совсем другая Раиса Соломоновна, совсем в другой Юраевой жизни отстегнула дверную цепочку и впустила его в дом.
– Это я поднимаю шум, – сказала она Юраю, усаживая его на диван, заваленный газетами и журналами. – Но как можно его не поднимать? Старая женщина вышла за молоком, и ее как корова языком слизнула. Если вы мне не гарантируете жизнь, так прогарантируйте смерть. Предъявите мне тело, и я исполню последний долг. Человек или живой, или мертвый. Вы знаете промежуточные этапы?
– Полумертвый, – пошутил Юрай.
– Вам смехи. Но когда из дома исчезают сразу двое, то на это у меня чувства юмора нет.
– Двое? – переспросил Юрай.
– А я про что? Я, конечно, сначала потеряла только Марусю, старую дуру. Сообщила, куда надо… А потом не досчиталась и этого малохольного старика.
– Это тот, что ухаживал за графиней?
– Графиней! – возмутилась Раиса Соломоновна. – Было бы о чем говорить! Но старый пошляк – да, он хотел комнату внизу. Он хотел этим возвыситься. А теперь комната есть, а ни хозяина, ни претендента.
– Могли они оказаться где-то вместе?
– Не морочьте голову! Маруся не выносила его на дух. Он сушил свои – я извиняюсь – трусы над включенной горелкой, и это всегда шипело и воняло, потому что у него не хватало ума отжать как следует. Нет. Они исчезли вместе, но порознь. Вы меня поняли?
– Значит, графиня ушла за молоком… А куда пошел сосед?
– Понятия не имею. Марусю я стала искать уже через два часа, а его и через два дня не вспомнила. Это мне Шурка сказала, что он ее в чем-то подвел, я имею в виду Степана. Эти верхние вечно в каких-то отношениях без понятия.
– А что родственники?
– Какие родственники? – воскликнула Раиса Соломоновна. – Мы все персты! А кто, собственно, вы?
Юрай показал свое журналистское удостоверение и, как ни странно, снискал этим доверие.
– Милиции мы не нужны. Пусть бы мы сдохли. Но печать у нас острая.
– Я хочу поговорить с другими жильцами, – сказал Юрай. – Они дома?
– С этой идиоткой Муркой? Она осталась одна. То есть она и я. Но – вы же понимаете – у нас ничего с ней общего.
– А где же остальные?
– Ну считайте сами. Вера Николаевна за городом. Ее увезли на дорогой машине, и правильно сделали. Ей нечего делать в нашем могильнике. А Валю забрали внуки. Старая дура умывалась слезами радости, но даже курица сообразит, что это неспроста. Они продали бабушку, хотя формально взяли к себе. Понимаете? Тут главные действующие лица не люди – комнаты.
– Боюсь, что так, – сказал Юрай.
– К Шурке можете подняться. Это вам мало что даст. Если она выпивши – не даст ничего. Но идите, идите… Как это у вас называется? Сбор материала?
Баба Шура была трезва и зла. Она расшивала юбку. Юбку Сулемы. Узкая, длинная, с высоким разрезом, та самая юбка, которая однажды лежала на его стуле.
– Соседка отдала, – объяснила баба Шура. – Видишь, пятно? У молодых это на выброс. А тут в складке материи будь здоров. Вот порю…
– Скажите, пожалуйста, вы что-нибудь знаете, где может находиться ваш сосед?
– Кукует с графиней, – ответила баба Шура. – Где же еще?
– Каким образом?
И тут баба Шура заплакала. Плакала она громко, с подвывом, чем больше выла, тем меньше было слез, а потом они совсем кончились, остался один подвыв, который непринужденно перешел в отдельные слова, слова связались в предложения, и история простая, как старые три рубля, и фантастическая, как новая цена на хлеб, была поведана Юраю над распластанной на коленях у бабы Шуры юбкой Сулемы.
…Когда началась приватизация квартир, старики решили, что к ним это отношения не имеет. На кой им ляд? Все одинокие, без наследников, но даже не в этом дело – не было веры. С чего это вдруг они станут хозяевами? Сроду были жильцы и вдруг собственники? Все почему-то думали, что на этот кусок кинется графиня. Как-никак, а это ее дедушка дом строил, и в светелке собственной няни она доживает век. Но графиня как отрубила. От комода ящик? Нет уж! Если у вас хватает хамства называть себя господами, отдайте все. Всю квартиру. Но у вас хамства хватает с избытком, а совесть не водилась и вовсе. Тогда к ним пришли очень приличные люди и предложили каждому по маленькой отдельной квартирке. «С какой стати такая щедрость?» – спросила наша еврейка. Потому что дом подлежит реставрации (баба Шура сказала революции). И Степан, и она, Шура, и Соломоновна, как же без нее, ездили смотреть этот новый дом. Комнатки маленькие, кухоньки едва-едва, все дела вместе, но такая красота! Обои там, краны, унитаз с пипочкой сверху. «Не на цепи», – уточнила баба Шура. Записали за каждым номер квартиры. Поинтересовались, не хочет ли кто-нибудь поселиться вместе, есть, мол, у них и двойные квартирки.
Баба Шура подвела глаза горе и вздохнула с присвистом:
– Там, в двойной, даже диваны стояли.
Но порадоваться бабе Шуре оказалось не с кем. Был расчет на корректоршу Вальку, но ту вдруг ни с того ни с сего забрали внуки. Сроду ей подарочка вшивенького не дарили, даже по телефону не поздравляли, а тут – раз, приехали и забрали со всем барахлом. Подчистую подмели комнату. Баба Шура не сомневалась – нижние старухи точно объединятся. Не такая дура еврейка, чтоб упустить дармовой диван, и не такая ненормальная графиня, чтоб остаться на старости ни с кем. «Кто ж за ней мыть будет, если она сроду к этому негожая? Вы не поверите! – Шура захлебывалась от презрения. – Она уже несет и не доносит. Обкапает все ступеньки. Так и ходим за ней с тряпкой. То я, то Соломоновна. Там у них грызня по политике, это – да, было, но моча – другое дело, природное. Капает и у коммунистов, и у беспартийных».
Оказалось же, что нижние старухи от всех предложений отказались, и тогда Шура взяла пол-литра и пошла к Степану. «Степа, – сказала она, – ты не умеешь отжимать белье, а то, что ты жрешь, на еду даже не похоже».
Степан Петрович гнусностью предложения был оскорблен до глубины души. Во-первых, Шура на пять лет старше («А графиня на десять! – кричала Шура. – Какая тебе вообще разница? Вроде ты что-то про это помнишь. Зато я как-никак сготовлю, а потом мы на хорошем диване посидим»), во-вторых, такой мезальянс! Он – учитель черчения, редкая, можно сказать, профессия, а она – никто, и звать никак. Всю жизнь Шура, Шурка, дворничиха, и вся биография. Обиженный Степан Петрович ринулся к графине. О чем они говорили, никто не знает, но вышел он не расстроенный, не подавленный, не оскорбленный, а какой-то задумчивый, как будто ему не треугольник в проекции надо начертить, а храм Василия Блаженного. В руках он нес фарфорового ангела, вещь дорогую, редкую, как объяснила верхним жильцам Сулема, побывав до этого в гостях у графини.
Ознакомительная версия.
