не стал калечить факт. Он был несомненен. Он был вопиют в своем противоречии здравому смыслу.
Его можно было расшифровать так: в тот трагический вечер передача из Варшавы прозвучала для меня гораздо позже, чем для всех.
Объяснение могло быть только одно — я слышал не самую трансляцию, а запись ее… Конечно, ни одна радиостанция не могла повторить варшавскую передачу спустя всего лишь час. Для этого необходимо получить разрешение, перестроить всю программу…
Стало быть, запись могла родиться только в каюте Васи Ложко. И тут я вспомнил о великолепном магнитофоне «Филипс», которым так гордился механик.
Не было бы ничего особенно странного, если бы механик вдруг воспылал любовью к классической музыке и стал бы «прокручивать» пленку, на которую час назад легли чудесные арии и хоры «Магнификата». Но ведь за тонкой перегородкой я слышал и треск приемника, и вопли сменяющих друг друга джазов, и голоса дикторов,
Выходит, за час до моего появления в каюте Валеры механик записал — не ораторию Баха, нет! — записал собственные блуждания по эфиру. Мало того, он нанес на магнитную пленку собственный кашель, стук в перегородку, звук шагов… Ария из «Магнификата» попала в это попурри случайным, минутным звеном!
Запись была воспроизведена в одиннадцатом часу, когда все разошлись по каютам и когда Маврухин должен был подойти к пирсу. Зачем это понадобилось механику? Ясно: с помощью магнитофона он хотел создать эффект присутствия. В течение десяти или пятнадцати минут он напоминал всему экипажу, что безотлучно находится в каюте, вращая верньер своего громкоголосого приемника.
Значит, ему потребовалось незаметно покинуть каюту. И Павел Чернов, сотрудник угрозыска, явился самым надежным свидетелем алиби!
Вот тут–то я пощупал ладонью лоб. Вася, окающий парнишечка из приволжской деревни… Стало быть, он успешно разыграл хитроумный спектакль. Что ж, выходит, не Копосев, а Ложко может быть тем самым «третьим», который был посвящен в тайну древней иконы, стоившей целого состояния?
Странно, я не чувствовал ни малейшего внутреннего сопротивления, когда подозрение коснулось Ложко: очевидно, и раньше я инстинктивно улавливал в его поведении какую–то фальшь, но железное алиби подавляло любую мысль о причастности механика к преступлению.
Да, он мог покинуть каюту незамеченным и пройти к темной «Ладоге». Тем более из окна механика была видна освещенная площадка у склада, которую пересек Маврухин, так что к встрече можно было подготовиться заранее, включить подготовленную запись…
Но где и когда он познакомился с Юрским? И вообще что он за тип, каково его прошлое? Только человек с большим преступным опытом, с навыками матерого уголовника мог совершить изощренное, продуманное во всех деталях убийство… Корысть может на многое толкнуть людей определенного сорта — обман, подкуп, подделку документов, воровство, — но решиться на убийство во имя наживы может лишь человек, в душе которого нет и не было ни единого проблеска. Собственно, это уже не человек: зверь…
«Не спеши! — хотелось сказать самому себе. — В твоем распоряжении всего лишь одна бесспорная улика. Все остальное домысел. Не спеши… Необходима строжайшая проверка».
Но как не спешить? До рейса менее суток. Успею ли я узнать хоть что–нибудь, чтобы укрепиться в неожиданном подозрении или, напротив, опровергнуть его?
В эту минуту я вспомнил о Карен, которая питала необъяснимую неприязнь к своему будущему зятю.
14
Бывают в жизни дни, которые созданы для искупления всех напрасно потраченных минут и часов. Такие дни словно бы заполнены плотным, звездным веществом… Они не дают передышки.
На заплетающихся ногах добрел я до дома Карен. Это был старый особняк с фонтанчиком, вензелями и каменными собачьими будками в псевдобарочном стиле. Теперь под черепичной крышей кипела сложная коммунальная жизнь, а в роскошных конурах жили беззлобные дворняжки, утеха детворы.
Я чувствовал, что новая версия, едва успев зародиться и принять более или менее отчетливую форму, уже овладела мной, вцепилась всеми когтями. Факты, над которыми я раньше ломал голову или которые остались попросту незамеченными, вдруг начали нанизываться на нить гипотезы, как бусинки,
Фуражка Маврухина, зачем–то оставленная преступником на пирсе… Да, на месте механика именно так и следовало поступить: чем раньше будет обнаружено убийство, чем точнее будет установлено время гибели Маврухина, тем лучше для алиби…
А неожиданное заявление о женитьбе, последовавшее вслед за ссорой Ложко и Машутки? Механик никак не похож на человека, склонного к поспешным действиям, он уравновешен, осмотрителен, даже скрытен… Их роман только–только завязался — и вдруг… Зато после такого заявления никому и в голову не придет, что механик может не вернуться из рейса. А он таки не вернется, если мои подозрении правильны.
Но вдруг после серии разоблачительных открытий в моем воображении возникал улыбающийся, окающий Вася Ложко, и вся версия моментально испарялась, будто ее и не было. Не хватало реальных, значимых улик для того, чтобы справиться с этим обаятельным образом.
Было уже темно, когда я поднялся по лестнице. Карен не относилась к числу женщин, которых способен смутить неожиданный визит. Она поправила халат и пригласила войти. Ее волосы, покрытые легким слоем лака, поблескивали под люстрой.
— Вот и хорошо, — сказала она. — Машутка ушла, я же не люблю пить кофе в одиночестве.
Мы молча выпили кофе. Я немного успокоился.
— У вас такой вид, будто вы весь день мучались зубной болью, — сказала Карен.
Она выполнила первый закон гостеприимства и теперь снова становилась сама собой. Она была красивее Машутки, но не обладала мягкостью и доверчивостью сестры.
Мы поболтали о каких–то пустяках. О жарком лете, концертном сезоне и портовых новостях. Потом тема сузилась до масштабов «Онеги». Карен оживилась. Ее заботила семейная жизнь старшей сестры, Ирины, которая по полгода находилась в плавании и вынуждена была оставлять детей в интернате. Иван Захарович ведь тоже из рейса в рейс…
— А будущая семейная жизнь младшей сестры вас не беспокоит? — спросил я.
— Нет, — сухо ответила Карен.
— Но экипаж «Онеги» беспокоит, — сказал я. — Говорят, вы не любите механика. Это не может влиять на Машутку?
— Представьте себе, ничуть не влияет. Она тоже с норовом.
— Однако, кажется, вы действительно неприязненно относитесь к Ложко. Почему?
Она помолчала и вдруг, словно решившись, сказала сердито, с вызовом:
— А что, он стоит хорошего отношения?
Всплеснула руками. Видно, мысли о предстоящей свадьбе младшей сестренки, любимицы, основательно досаждали ей.
— Задумывались ли вы над тем, что такое симпатия и
