– Ты красивый мальчик, – сказал он, глазами ощупывая его лицо.
Отпустив Томаса, мужчина подошел к рабочему столу.
Томас остался стоять на том же месте, наблюдая за тем, как он садится. Его мать стояла где-то сзади, но он не осмеливался обернуться.
Когда мужчина сел, Томас заметил на стене над кожаным стулом картину, написанную самыми прекрасными красками, которые он когда-либо видел. Картина будто излучала свет, а краски парили над холстом. Не только цвета привели Томаса в восторг, но и само изображение, от которого он не мог оторвать глаз. Темнокожая женщина с обнаженной грудью, пленительное тело – в голове сразу рождались мысли о солнце и о том, чем занимаются мужчины и женщины, когда остаются наедине.
– Гоген, – сказал мужчина, – подлинник. У меня есть еще Боннар и Сезан. Нравится?
Томас кивнул.
– Позже они все будут твоими. Что ты об этом думаешь?
Томас снова кивнул.
– Послушай, Томас, – сказал мужчина, – я прекрасно понимаю, что с тобой происходит. Я нашел для тебя психолога. Можешь приходить к нему три раза в неделю, задавать вопросы и обсуждать свои проблемы. Хочу, чтобы ты знал: я понимаю, в какой мучительной ситуации ты сейчас находишься. – Все это звучало заученно, будто кто-то заранее написал для него текст. – Мама и бабушка тебя обманывали, но ты должен понять, что они хотели тебя защитить. И меня. Понимаешь? Понимаешь, Том?
Томас не знал, какого ответа ожидал мужчина, и покачал головой.
– Нет? – удивленно спросил мужчина. – Не понимаешь?
Мужчина посмотрел сквозь него, на стоявшую сзади мать.
– Ты ему все объяснила, не так ли?
– Да, – услышал Том голос матери. – Но он не понимает.
Мужчина вновь посмотрел на Тома:
– Ты же умный мальчик. Что именно ты не понимаешь?
– Я не понимаю, почему… почему вы не женаты.
Мужчина отвел взгляд, раздраженный его несообразительностью, облизнул сухие губы и повернулся к Яннетье.
– Мы с твоей матерью решили, что у тебя будет новое имя. – Он снова посмотрел на Томаса:
– Имя твоего отца. Мое имя. Отныне тебя будут звать Томас Грюнфелд. Время Томаса Бергмана прошло. И ты получишь другое воспитание. Ты еврейский мальчик. Знаешь, кто такие евреи?
Томас покачал головой.
– Евреи – это очень старый народ, носитель древнейшей культуры в мире. И поскольку я еврей, ты тоже еврей.
– А мама?
– Мама тоже станет еврейкой.
– Но мы же католики, – сказал Томас.
– Нет, вы больше не католики. Начиная со следующей недели, ты – еврей, а твоя мама – еврейка.
– Как такое возможно? – спросил Томас, робко протестуя.
– Возможно. В понедельник твоя мать отправится в Париж, где… как это лучше сказать, где получит еврейское крещение. В ванне. В микве – так называется ванна. А через год ты совершишь свой бармицва, это то же самое, что причастие, только еврейское.
– Это грех? – спросил Томас.
– Грех? – повторил мужчина. – Нет, отныне ты еврейский мальчик. Ты получишь еврейское образование и будешь жить среди своего народа. Вот если бы ты жил не как еврей – это был бы грех.
– А евреи верят в Святого Отца?
– Да. Но мы Его никогда так не называем.
– А как?
– Богом. Или Господом. И чаще всего, на древнееврейском Адонаи.
– А в Святую Троицу евреи верят?
– Нет. Для нас Бог один. Он не разделяем.
– Но Иисус Христос погиб за нас на кресте!
– Отныне тебе придется выбросить это из головы.
– Это невозможно. Это язычество.
– Ты еврей. Мы не верим, что Мессия уже приходил. Его приход еще впереди.
– Иисус Христос еще вернется на землю, да. – И вдруг ему пришла в голову мысль: – Это евреи Его убили!
– Римляне, – исправил его мужчина.
– А евреи их поддержали! – воскликнул Томас.
Голос мужчины прогремел над массивным бюро с львиными головами, грозно смотревшими на Томаса с разинутыми пастями.
– Довольно! Прекрати нести эту чепуху! – И, успокоившись, без малейшей эмоции, произнес:
– Ты всему научишься. Пройдет какое-то время, и мы снова поговорим об этом. Тогда ты поймешь, что мир устроен иначе, чем ты думаешь.
Томас замотал головой. Отрицая и утверждая одновременно.
– Ты все узнаешь. Ты же наверняка слышал о войне, о евреях в лагерях?
Да, об этом он слышал. О преступлениях немцев, убивавших евреев, к которым он тоже, как оказывается, теперь принадлежал. К тем истощенным людям за колючей проволокой на черно-белых фотографиях. Эти люди внушали ему страх перед миром, перед дьяволом, перед искушением зла.
– Вы тоже сидели в лагере?
– Нет. Твои дедушка и бабушка сидели. Их убили. Всю мою семью убили.
– Бабушка жива, – сказал Томас.
– К счастью, да, – сказал мужчина и снял очки. Мягкой салфеткой, лежавшей в хрустальной вазочке на поверхности письменного стола из красной кожи, он протер стекла. – Слушай внимательно то, что я тебе сейчас скажу. – Он заморгал, и Томас заметил красную вмятину у него над носом, где сидели очки. – Всю свою жизнь я много работал. Я до сих пор много работаю. И я хочу иметь преемника, того, кто продолжил бы мое дело в будущем. Я имею в виду тебя, Томас. Ты моя плоть и кровь, мой наследник. Ты получишь столько денег, сколько не потратишь за десять жизней. Ты везде будешь чувствовать себя как дома, потому что у тебя повсюду будут дома. Ты будешь наслаждаться жизнью, но у тебя будут и обязанности. Многие отрасли промышленности, тысячи заводов будут зависеть от тебя.
Поэтому после летних каникул ты переедешь в другое место. С мамой ты будешь видеться каждое воскресенье, отправляясь к ней в субботу вечером, когда закончится шабат. А в остальное время ты будешь жить в приемной семье. В семье Кюпферсов в Бюссуме. Ты получишь там традиционное воспитание. Ты выучишь иврит, познакомишься с еврейскими обычаями – они сделают из тебя настоящего еврейского мальчика. Это милые, добрые люди. Господин Кюпферс – портной, он сошьет для тебя прекрасные костюмы.
– А как же мама?
– Мама останется дома, в Гааге. Поначалу она будет каждый день тебе звонить, правда, Ян?
Ее звали совсем не так, ее звали Яннетье.
– Да, – сказала она.
Томас слышал, как она сглатывала слезы.
– Ты будешь ходить там в школу, подружишься с другими мальчиками, а когда тебе исполнится восемнадцать, ты поступишь в университет. И в один прекрасный день ты начнешь работать у меня.
– А другие дети у них есть?
– У Кюпферсов?
Томас кивнул.
– Нет, ты единственный. Они будут о тебе заботиться, как о собственном сыне.
– А мама? Что плохого в маме?
– Ничего. Но мама не знает, что такое еврейское воспитание, понимаешь? Мама не имеет об этом ни малейшего представления. Этому нужно учиться. Поэтому ты и отправляешься к Кюпферсам.
– А мама не может этому научиться?
– Нет. Мама для этого слишком старая.
– Мама не старая. Маме всего двадцать девять.
– Знаю. Она еще очень молода. Но чтобы досконально разобраться в тонкостях еврейского воспитания, нужно быть моложе, поверь мне.
– А сколько вам лет?
– Пятьдесят девять.
– Бабушке пятьдесят восемь.
– Да.
– Почему вы мой отец?
– Потому.
– У вас есть другие дети?
– Нет.
– Вы женаты?
– Да. На другой женщине.
– Я думал, что мой отец погиб. Что он был рыбаком.
– Я твой отец. И никто другой.
– Я не хочу быть евреем.
– Но ты еврей.
– Я не знаю ни одного еврея.
– Это скоро изменится.
– А что будет с мамой?
– Я о ней позабочусь. Хорошо позабочусь.
– Я не хочу с ней расставаться.
– У тебя впереди все лето, чтобы привыкнуть к этой мысли. Вместе с Ян ты будешь навещать Кюпферсов и убедишься, как у них хорошо. Они очень милые люди. Затем ты отправишься в Швейцарию на каникулы, вместе с мамой и бабушкой, а в сентябре ты переедешь в Бюссум. Тебе понравится, вот увидишь. Ян?
Томас почувствовал ее руку на своем плече, она ущипнула его.
– Так лучше всего, – сказала она неуверенно, сдерживая слезы. – Тебя ждет большое будущее».
Следующим летом Томас заключил союз с бабушкой. Она утверждала, что мама продалась за миллион сребреников и квартиру в Париже, куда его доставляли водитель Герард, охранник и ассистент. Так писал Грин. Бабушка была готова на любую работу – мыть туалеты у иностранных дипломатов, натирать стены и гладить нижнее белье. В то время как мать по-прежнему его любила и оставила ради него святую католическую веру, согласившись на еврейское крещение в Париже, в ванне. «К тому же не в настоящей, а в так называемой либеральной – это то же самое, что реформаторская церковь у протестантов – ерунда».
В то лето они съездили в Швейцарию. В величественном отеле над озером в Цюрихе лежали ковры, в которых ноги утопали по щиколотку. Они спали на широких постелях, где простыни пахли цветами, обедали в золотой зале с тысячью официантов, где пламя свечей в «сторуких» подсвечниках отражалось в серебряных столовых приборах, бокалах из тончайшего стекла и обескураженных глазах бабушки. Яннетье ходила с победоносным видом, как будто весь этот шик был лишним подтверждением правильности ее решения продолжать отношения с Максом Грюнфелдом. Лишь благодаря ему можно было наслаждаться этим богатством, этим образом жизни, этими возможностями.
