лодка.
– А мы не можем сделать лодку? – Лили начала расхаживать по комнате. – Должно же здесь быть что-то плавучее? Мы можем снять с петель одну из дверей.
– Ты слышишь этот шторм? – вздыхает Роуз. – Ты слышишь, как волны разбиваются о камни в темноте? Ты помнишь, как опасно плавать в бухте даже в спокойное время? Ты серьезно предлагаешь нам попытаться доплыть в безопасность на старой двери? Может, нам еще вместо весел взять деревянные ложки? – В ее тоне слышится что-то непривычно недоброе. Лили продолжает расхаживать, а Роуз начинает грызть ногти.
– Думаю, мы все очень расстроены и устали, но, может, мы попробуем быть добрее друг к другу? Никого из присутствующих нельзя винить в случившемся сегодня, – говорю я, и это вроде действует.
– Извини, – говорит Роуз. – Я знаю, тебе страшно, Лили. Нам всем страшно, но тебе, наверное, еще хуже после произошедшего с Трикси.
– Вы же говорили, я просто потеряла сознание в коридоре? – спрашивает Трикси.
– Верно, – отвечает Роуз, осознавая свою ошибку. – Но это нас напугало, особенно твою маму. Нам просто нужно подождать еще немного, а потом мы можем уехать.
Роуз снова поглядывает на часы. Она часто это делала с момента прибытия сюда. И это Роуз сказала, что лодка Конора пропала, что веревку отрезали. Она единственная, кто выходил из дома – насколько мне известно – и что, если она ее и перерезала? Я пытаюсь перестать предполагать худшее о присутствующих, но невозможно знать, кому верить. Я уверена, они заняты тем же.
– Почему здесь всегда так холодно? – Трикси поеживается.
– Я подкину полено в костер, – говорит Лили, подходя к камину. Она смотрит в корзину с дровами, и мне кажется, она боится сломать один из наманикюренных ногтей. – Там еще одна, – шепчет она, не двигаясь.
– Еще одна что? – спрашивает Конор, подходя к ней. Он медленно наклоняется и достает еще одну кассету из корзины. – Раньше ее здесь не было, я бы заметил, – говорит он, оглядывая остальных.
– Что на ней написано? – спрашивает Роуз.
Конор поднимает кассету, чтобы всем были видны буквы на обложке:
– Я голосую за то, чтобы ее сжечь… – говорит Лили.
– Нет! – перебивает Роуз. – Что, если эта запись даст нам понять, что здесь происходит? Что, если мы никогда не узнаем правду, если не посмотрим?
– Ты говорила это же в прошлый раз, – отвечает Лили. – Разве ты не понимаешь? Кто-то пытается влезть нам в головы, и подыгрывая, мы делаем только хуже.
– Я хочу посмотреть. Мне интересно видеть вас в молодости, – говорит Трикси.
– Я сказала нет! – срывается Лили, а Трикси глядит на нее.
– Это не ее вина, – говорю я.
– Я тоже думаю, что нам нужно посмотреть, – говорит Роуз. – Я хочу понять, в чем дело, и чем еще нам заняться?
Лили оглядывает комнату, ожидая, чтобы кто-то встал на ее сторону, но этого не случается.
– Ладно, – говорит она. – Делайте что хотите, как всегда.
Конор вставляет кассету в проигрыватель, берет пульт и садится рядом с Роуз в дальней части комнаты. Я сижу на полу рядом с Поппинс, прямо как когда она была еще щенком. С собаками намного спокойнее, чем с людьми.
Домашнее видео начинается с изображения сада Нэнси позади Сигласса. Похоже на лето, цветы более впечатляющие, чем я помню. Я незаметно оглядываюсь через плечо и вижу, что Трикси с Лили смотрят на экран. Но Роуз с Конором теперь сидят очень близко друг к другу. Они шепчутся – наверное, чтобы не слышала Трикси – но я могу разобрать несколько слов.
– Если бы это был детектив, убийцей был бы наименее вероятный подозреваемый, – говорит Конор.
Я поворачиваюсь к телевизору и притворяюсь, что не слышу их.
– Ты же не думаешь, что Дейзи… – шепчет Роуз.
– Нет. Это безумие, – отвечает Конор и меня охватывает странное облегчение, сопровождаемое волной гнева. Звук разбивающихся волн становится громче в моей голове, вместе с тиканьем часов в коридоре. То, что у меня сломанное сердце, не значит, что я не могу разбить чье-то еще.
СИГЛАСС – 1984
Погода в Сиглассе всегда была непредсказуемой, особенно летом. Бухта Блексэнд словно имела свой микроклимат, совершенно не сочетающийся с сезонами. Но моя семья была хорошими британцами и в дождь, и в солнце. Если на календаре значилось лето, мы играли снаружи в футболках и шортах, даже если шел снег.
Запись на древнем телевизоре доказывает, что солнце в Сиглассе все же иногда светило. Подрагивающий кадр показывает голубое небо над цветущим садом, самодельную сцену, на которой вверх ногами покоится голубая лодка, и стулья на газоне. Нэнси появляется на пороге задней двери дома, выглядя потрясающе в белой блузке, юбке с ремнем и шелковом шарфе, совсем как Одри Хепберн в «Римских каникулах». Она улыбается. Широко. Это странное зрелище. Камера пододвигается ближе, а затем резко скрывается за большим растением. Кто бы ее ни держал, шпионит за нашей матерью.
Возле нее на крыльце появляется мужчина. Он тоже улыбается. Сначала я думаю, что это мой отец. Но когда кадр приближается, я понимаю, что это не так. Это отец Конора. Мистер Кеннеди помог Нэнси полностью переделать сад за Сиглассом, изменить, что уже было и посадить новые цветы и красивую магнолию. Она обожала это дерево и часто сидела на скамье под ним. Бабушка говорила, это символ того, чего могут достичь дружба и надежда, и как помощь другим может осчастливить тебя самого. Нэнси с отцом Конора сели рядом, пододвинув стулья немного ближе друг к другу на газоне. Думаю, к тому времени они были «друзьями» около года.
Мы с сестрами ставили пьесу, как и в большинство летних каникул в Сиглассе, а пустые стулья для «зрителей» занимали плюшевые медведи и куклы. Я не помню, как и когда начались ежегодные представления Даркеров. Как с большинством семейных традиций, это стало чем-то, что мы попросту делали, потому что так было всегда.
На газоне стояло отцовское пианино. Это бы ему не понравилось, что, возможно, было причиной, почему моя мать разрешала нам это делать. Она обожала смотреть, как мы поем, танцуем или играем. Кажется, ничего не приносило ей больше радости. Нэнси обожала все театральное. Она всегда помогала с костюмами и хореографией, и была самым активным зрителем, одобрительно выкрикивая и поддерживая, пока бабушка и мистер Кеннеди просто хлопали. Я помню, то был первый год, когда мои сестры дали мне роль со словами. Роуз и Конору было четырнадцать, Лили – тринадцать, а мне –
