Радиооператор, сидя в наушниках, принимал донесения сотрудников ДСТ и время от времени - просто от скуки - переключался на частоты, где переговаривалась полиция. Вдруг он схватил блокнот и карандаш и начал записывать. Потом жестом подозвал Баума и протянул ему вторую пару наушников. Кто-то с перекрестка Рон Пуан беседовал с префектурой:
- Прихлопнуть их радио? Хорошо, передам инспектору... Да, где-то тут, на соседней улице... Нет, обыск мы не делали. Радиофургон на месте, а люди порасходились. Куда их послали, мы не знаем. Да, шеф...
Баум стянул наушники.
- Через минуту они появятся здесь, - сказал он верному Алламбо. - Чтобы заткнуть нам глотку. Ну и пусть, весьма кстати - потом это будет выглядеть просто замечательно. Мы отсюда исчезаем. А вы с водителем, - распорядился он, обращаясь к оператору, - вы остаетесь. Протестуйте, посопротивляйтесь немного. Если что из оборудования окажется сломанным, вам отвечать не придется. - Он усмехнулся, подмигнул и похлопал оператора по плечу. - Только чтобы сами остались целы, ладно?
- Ладно, шеф!
До 9:45 Баум безуспешно пытался связаться через свой отдел с командованием частей специального назначения, с заместителем министра внутренних дел или главным инспектором полиции, даже мэру Парижа чуть было не позвонил, но вовремя спохватился: этот-то уж наверняка на параде.
Не осталось, пожалуй, ни одного облеченного властью лица, кто мог бы разрядить ситуацию. Подумал Баум и о премьер-министре, но сразу же от этой мысли отказался: пока объяснишь этому осторожному и изворотливому политикану все, что он захочет узнать, прежде чем отдаст какое-либо распоряжение, слишком много времени уйдет. Да и кто его знает, где он проводит погожий воскресный денек...
Оставалось всего полчаса до того момента, как по Елисейским полям сверху торжественно двинутся полицейские на мотоциклах, за ними - первая колонна участников парада, наиболее достойные из них: борцы освободительной армии, ветераны уличных боев в Париже в июле - августе сорок четвертого. Вдоль тротуаров и возле перекрестка Рон Пуан стояла плотная, шумная толпа, перед самой стройкой в оцеплении толпились одни только черные мундиры. Звуки оркестра республиканской гвардии перекрывали гомон праздника. Многие пришли с детьми и теперь подняли их на плечи. Повсюду продавались разноцветные флажки: цвета Франции и с деголлевским лорренским крестом*, даже британские и американские. День обещал быть душным и жарким.
______________
* Лорренский крест - эмблема голлистов.
Баум оставил при себе двух снайперов и еще пару оперативников - все остальные были посланы на поиски неуловимого Руассе.
- Если бы он знал, что ему наконец представляется случай принять участие в историческом событии, он бы сам как миленький прискакал, - утешил Баум себя и Алламбо.
Машина ДСТ стояла в двух кварталах от Рон Пуан. В 9:53 с улицы Соссэ сообщили, что Леон нашел-таки Руассе на площади Конкорд и тот готов встретиться с Баумом. Они едут к Рон Пуан.
- Ступай перехвати его, - сказал Альфред Баум инспектору Алламбо. Тащи его сюда поскорей. Скажи, у меня к нему личное поручение от президента.
- Он что, такой простак? Поверит?
- Вполне. У него повышенное чувство собственной значимости, этим мы и воспользуемся.
Алламбо явился на Рон Пуан как раз в тот момент, когда Руассе вылезал из машины. С ним был Леон. Пока Алламбо передавал слова Баума, офицеры полиции при виде заместителя начальника префектуры засуетились: кто-то одернул мундир, двое поспешно натянули снятые перчатки. Руассе величественно помахал им рукой и удалился в сопровождении Алламбо. Леон испытал приятное чувство самоуважения, успеха, даже профессиональную гордость - он обожал тереться возле начальства.
- Ну и как вы полагаете, я могу выполнить эту вашу просьбу? - спросил Руассе, сидя рядом с Баумом в его машине. Баум начал было объяснять, но тут вмешался водитель - он все время слушал по радио переговоры полицейских между собой:
- Извините, опять насчет нас...
- Послушайте сами, - предложил Баум собеседнику. - Думаю, это вас лучше убедит.
Снова говорили с командного поста на перекрестке Рон Пуан:
- Руассе приехал, и с ним из контрразведки... Как поступить, если он попытается отменить ваш приказ? Да, понял. Только сам господин префект... На параде? Так вы с ним поговорить не можете? Ладно, попытаюсь сам отказать, только это трудно, вы же этого напыщенного индюка знаете...
- Когда все кончится, я с этого субъекта шкуру спущу, - пообещал Руассе, лицо его побагровело от унижения и уязвленного самолюбия. - Пошли, сейчас я им устрою!
Чтобы освободиться от веревки, Ингрид понадобился почти час. Серж, затягивая узел, не пожалел сил - сырые волокна так и впились в нежную кожу. Ингрид долго извивалась, перетирая веревку. Когда она сумела все-таки высвободить руки, на запястьях у нее были кровавые ссадины. Она беззвучно рыдала в отчаянии, но боли почти не чувствовала.
В те минуты, когда Баум и Алламбо перебирались из радиофургона в свою машину, Ингрид откинула брезент, укрывавший миномет, и начала развязывать бумагу, в которую он был упакован вместе со всем снаряжением. Собирать его не пришлось - они с Сержем принесли оружие в готовом виде. Две красные бризантные мины и дымовая шашка аккуратно лежали в своих гнездах. Тут Ингрид вспомнила о воротах - Серж, выходя, оставил их незапертыми. Она вышла, пересекла стройплощадку и задвинула засов.
Потом подыскала место, где лучше всего установить миномет: между строящимся зданием и высоким забором нашелся достаточно ровный, уже забетонированный пятачок. Она проверила оружие, припоминая по пунктам недавно прочитанную инструкцию. Вынула мины из гнезд и уложила их рядом с минометом. Минут десять ушло у нее на то, чтобы придумать, как зарядить миномет в одиночку. С помощью подобранных тут же кирпичей и дощечек она установила и закрепила ствол под таким углом, чтобы мина, если ее опустить одним концом в дуло, сама бы скользнула вниз.
Она даже попрактиковалась немножко, поднимая мину и поднося ее к жерлу ствола. Сооружение сработает, она уверена. На часах было 9:50 - целых двадцать пять минут в ее распоряжении.
Она подумала о Серже. Теперь-то она знает - он вполне способен пойти в полицию и все там выболтать. Только что он будет делать после? Скрыться ему нипочем не удастся: в штабе известны имена его родственников и приятелей, выследить его ничего не стоит. Тянуть они не станут: слишком много этот трус знает. Не дай Бог, контрразведка их опередит, они-то его разговорят, в этом она не сомневается - сегодня утром он себя показал. Как же она в нем ошиблась, какой же это подонок!
А что станется с ней самой? Неужели это конец? В штабе ей обещали, что она сможет уйти отсюда беспрепятственно, но ей не верится. Тут Серж прав: одно дело - большой начальник, он что угодно пообещает, но рядовой полицейский просто стреляет - и все. Раньше во время акций она не думала о смерти или о провале. Все даже говорили, будто у нее нервов нет. Чепуха это, просто она умеет держать себя в руках. У нее железная внутренняя дисциплина с самого детства. Тогда это было ей необходимо и потом - во все времена. Если ребенка бить, то он либо ломается, либо становится сильным. Она еще маленькая была, не все сознавала, но уже тогда решила: ее не сломают. Побои, жестокость, сопровождавшие все ее детство, - это цена, которую слабый платит за то, чтобы обрести силу. Поэтому она такая сильная. А сила - главное достоинство человека. Если каждый будет сильным, то и все общество тоже, в конечном итоге - вся нация. А отсюда всего шаг к преклонению перед героями вершителями истории. Когда, скажите, страна овеяна была славой, когда в ней царили уважение к законам, дисциплина, настоящий порядок? При Наполеоне. При Гитлере. Не совсем, но почти - при де Голле. Совсем малышкой она плакала по ночам, мечтая, чтобы прекрасная фея унесла ее в страну, где царствуют мир и любовь. Потом, когда выросла, ее кумиром стал сильный правитель - он выметет всю нечисть, все это убожество, он наградит истинные добродетели послушание, стойкость, смелость. Эта мечта поддерживала ее, когда она играла в смертельные игры с бомбами и автоматами. Ницше бы ее понял. А из французов - Петен...
Этот миномет бьет не меньше чем на сто метров. Главное - чтобы не было перелета. Если пустить мину почти вертикально, через забор, навстречу движущимся колоннам, она упадет далеко, возле какого-то другого здания, и там не сразу поймут, откуда стреляли. Ее мысли раздваивались: практические соображения насчет того, что предстоит сделать прямо сейчас, и тут же какие-то далекие, смутные воспоминания. Все из-за Сержа, из-за его мерзкой выходки...
Она вдруг почувствовала, что снова плачет. Как давно с ней этого не бывало! Она попыталась унять слезы - о чем ей сейчас плакать? "О моей пропавшей жизни, - призналась она себе. - О том, что совсем скоро я умру, а так и не влюбилась ни разу".
