Но не спросил.
- Понимаете ли, есть бесконечное количество проявлений одержимости. Человек может страстно увлекаться множеством вещей, но реальная его одержимость сфокусирована на некой абстракции. Ненависть. Месть. Жизнь. Смерть. Секс. Болезнь.
Здоровье. - Он пожал плечами. - Я знал человека, который был уверен, что у него рак желудка, хотя он подвергся всем обследованиям, и все они дали отрицательный результат. Но он все равно не успокоился! Он был уверен, что у него рак желудка. Почему? Может быть - нам так и не удалось выяснить - может быть, потому, что его отец умер от рака желудка, а этот человек плохо относился к своему отцу, и после смерти старика он стал настолько терзаться угрызениями совести, что решил подвергнуться тем же самым страданиям - о, конечно, на подсознательном уровне. - Усталая улыбка. - А то немногое, что, нам под силу, обращено именно к сознанию. Так что, - еще одно пожатие плеч, он позвонил из таксофона в больницу, сказал, чтобы за ним приехала скорая помощь, после чего вытащил пистолет и выстрелил себе в живот. Дело в том, что ему отказали в полостной операции, поскольку отсутствовали показания. А теперь ему обязывают ее сделать, и он не сомневался, что найдут раковую опухоль. Мягкие шаги.
- Доктор Израэль?
- Да.
- С Мэри все в порядке? Он не обернулся.
- Да. Если она не предпримет еще одной попытки. Не спускайте с нее глаз.
Шорох халатика - медсестра ушла.
- Так нашли у него рак? - спросил я доктора Израэля.
- У него нашли только пулю. Вот это и есть одержимость. - Смертельное заболевание.
- Порой в самом деле. И часто. Один из моих пациентов мучился тем, что, как он считал, не нравится женщинам. Он отнюдь не был уродом, с ними он был мягок и добр, раскован в общении и богат- разве этого мало, чтобы привлечь внимание женщин? Но нет - кто-то в детстве сказал ему, что он маленький уродец-коротышка, и он жил с этим приговором - ведь дети порой бывают очень жестоки по отношению друг к другу. И этот человек тратил огромные деньги, укладывая в постель одну женщину за другой, дабы убедиться в собственной неотразимости, в результате чего он, в конце концов, получил СПИД и повесился. Вот это и есть одержимость, мания.
Вдали мелькнул белый халат и раздался тихий детский смех. Господи, как только кто-то может смеяться в таком месте?
- И вы ничего не можете с этим сделать.
- Да. - Он изменил положение ног. - Одержимость начинает постепенно овладевать человеком на скорости десять миль в час, потом доходит до пятидесяти, а затем до девяноста, и остановить эту гонку невозможно. И человек - вдребезги.
Двадцать четыре часа. Ее голос был записан на пленку три часа назад. То есть двадцать один час.
- Но, скажем, человек, обладающий силой воли, - сказал я, - достаточно умный, сообразительный, интеллигентный - неужели, попав под власть одержимости, он в конце концов теряет над собой контроль и гибнет?
- Вы слышали об Адольфе Гитлере?
"Принимал ли в этом деле участие и Гантер?" Голос на пленке был не ее собственный; я слушал в переводе на английском с акцентом.
- В той группе, что следила за "Краской Орхидеей", - вспомнил я, - был европеец, типично тевтонского вида. Может быть, он и подложил бомбу. Звали его Гантер.
Включив запись снова, Пепперидж лишь молча кивнул, слушая голос.
"Где Кишнар? Я хочу, чтобы вы мне сообщили, где он. Передайте, что я даю ему всего двадцать четыре часа. Мне нужна голова этого человека."
(Переводчик сделал ударение на последних словах.)
"Мы не обнаружили тело третьего агента, но его голова в картонной коробке была доставлена в мой офис."
(Генерал-майор Васуратна. Из тайской военной разведки.)
- Часть их культуры, - сказал мне Пепперидж, пытаясь, . как я понял, как-то прояснить ситуацию.
- Когда тебя прихлопнут, тебе уже плевать, как она выглядит.
Он выключил магнитофон и погнал опенку обратно
- Тесноватая комнатенка, _не так ли? - В ней были кровать, покосившийся шкаф, стул с прямой спинкой, циновка, лампа, небольшое зеркало - и это вся обстановка. - Хочешь, чтобы я договорился о другой?
- Я не собираюсь торчать тут все время. Его желтоватые глаза остановились на мне.
- Я хочу тебе сказать, что мы нашли ее ахиллесову пяту - и это ты. Согласен?
- Ты хочешь сказать, что она одержима?
- Да. Именно так.
- Мне тоже начинает так казаться. (Вот почему я и оказался вечером рядом с доктором Израэлем - чтобы получить от него какую-то информацию.)
- Как я тебе говорил, - продолжил Пепперидж,- мне уже удалось немало что выяснить; кое-что у Китьякары - мы говорили с ним с глазу на глаз, опасаясь, что где-то рядом может быть крот. Он согласился, что для Шоды не было абсолютно никакого смысла подкидывать тела агентов ко дворцу и к штаб-квартире полиции. Но она восприняла слежку как личный вызов. Он сказал, что корни такого поведения кроются в ее детстве - она очень болезненно относится к вызову любого рода.
Тут еще были часы, небольшие часики у кровати, которые невыносимо громко тикали, действуя мне на нервы. Я старался не обращать на них внимания.
- И понимаешь, она была дико оскорблена твоим появлением в храме, что, как тут говорят, лишило ее лица. - Он поднял голову. - Но почему ты на это пошел, в самом деле?
- Я подумал, что это было бы полезно для... - я остановился, осознавая свои слова; щеголяя подчеркнутым рационализмом и вроде бы руководствуясь им, наш брат предпочитает полагаться на истину, которую трудно выразить словами. Я начал снова: - Я подумал, что будет полезно переговорить с генералом Дхармнуном, потому что именно этому человеку Лафардж писал относительно "Рогаток", и именно по этой причине я и полез в пекло.
Я поймал себя на том, что мне не хочется много распространяться. Пепперидж терпеливо ждал продолжения.
- И я хотел увидеть Шоду, - наконец признался я. Снова воцарилось молчание.
- Значит, увидеть ее.
Я стал выкручиваться, чувствуя, что сам себя загнал в угол.
- Готов допустить, что с моей стороны этот поступок был довольно непродуман. В нем было что-то личное, какой-то личностный подход. И думаю, потому что она напугала меня до смерти, так что мне захотелось взглянуть в лицо этой сучке.
Опять молчание; кивок.
- Я понимаю. Ничего он не понял.
- Мне приходилось пугаться в жизни, и не раз. Что естественно при таком образе жизни - ты знаешь, о чем я говорю; ты и сам бывал в таких ситуациях. Но в первый-раз я почувствовал... - я никак не мог подобрать подходящего слова, поэтому употребил первое, что мне пришло на ум, хотя оно звучало несколько мелодраматично, - что обречен.
Пепперидж молчал. Отзвук слова повис в воздухе, как запах дешевых духов. Я уже взмолился, чтобы он нарушил молчание, сказал что-нибудь - только бы не слышать в тишине это чертово тиканье.
Наконец я перестал мерить шагами комнату от стенки до стенки и остановился, уставясь на него; он сидел на стуле, выпрямившись, составив ноги вместе; на коленях у него лежал магнитофончик, и, вздернув голову, он смотрел на меня, а я внезапно увидел этого человека в новом свете, что меня потрясло, словно на сцене появился тот самый Пепперидж из "Медной Лампы".
- Обречен, - повторил он, ибо понял, что я вижу, и хотел смазать видение своим, якобы, невниманием.
Я шагнул назад и в сторону, стараясь справиться с охватившим меня гневом.
- Надеюсь, ты ведешь со мной честную игру, не так ли?
- Да, - почти сразу же и с подчеркнутым ударением сказал он. - Я занят только тобой и твоим заданием. Он не врал. Я бы сразу это почувствовал.
- У меня нет выбора. - Я смотрел ему прямо в глаза. - Мне приходится верить тебе.
- О, да у тебя есть выбор, старина. Ты просто можешь сказать, чтобы я проваливал, и все.
Он произнес это совершенно серьезно.
- Пожалуй, и могу.
- Но делать этого ты не собираешься, в чем совершенно прав. - Теперь он держал голову подчеркнуто прямо. - Значит, обречен, как ты сказал.
Я перевел дыхание и расслабился.
- Я хочу сказать, что порой и тебе и мне при выполнении задания приходилось попадать в неприятные ситуации, но мы справлялись с ними и делали свое дело, во всяком случае, пока мы живы. Были минуты расслабления, когда удавалось глотнуть воздуха.- Я прислонился спиной с стене, такой прохладной в душной комнате. - Но на этот раз, Пепперидж, все по-другому. - В последнюю неделю мне стало казаться, что операция, заведет меня в тупик, откуда мне не выбраться, что бы я наделал, в конце его меня ждет смерть.
Опять молчание, затем:
- Я никогда не ощущал ничего такого, но понимаю, что ты имеешь в виду.
- Неужто?
Даже его понимание могло иметь целью не упустить меня... Господи, как глубоко я увяз. Комната внезапно уменьшилась в размерах, и меня сдавили ее стены. Все дело в том проклятом месте, где я очутился, населенное беднягами, которые режут себе вены и глотают валиум; вот откуда эта атмосфера, миазмы которой я чувствую.
