Андрей с сомнением покачал головой:
— Не знаю, Николай Андреевич, можно ли верить этим москвичам?
Профессор махнул платком:
— Не волнуйся. Сначала я сам с ним встречусь. Поговорю, выясню, что он за человек. Мне кажется, я умею разбираться в людях. Ну а потом, если пойму, что все в порядке и Турецкому можно доверять, привезу его сюда. Как тебе такой план?
Андрей вздохнул и признался:
— Не очень. Утешает лишь то, что вы действительно умеете разбираться в людях.
— Это не. единственное, что я умею. Давай-ка зажги плиту. Сейчас я буду готовить шикарный обед. Называется мясо по-неаполитански!
Андрею стало стыдно.
— Николай Андреевич, может, не стоит? — смущенно сказал он. — Мне, например, и бутербродов хватит.
— Бутербродами можно набить желудок. Но получить удовольствие от пищи — это увы и ах! Разжигай огонь!
Андрей зажег плиту, но продолжал смущенно бубнить:
— Да, но нужно напрягаться, тратить время. А у вас наверняка много дел.
Профессор улыбнулся:
— Милый мой, если бы приготовление обеда было напряжением сил, я бы за это не взялся! Но для меня это — просто развлечение. Причем развлечение долгожданное, поскольку готовлю я не часто. Но весьма и весьма охотно.
Николай Андреевич переоделся, помыл руки и, закатав рукава, взялся за работу.
Готовя, он напевал себе под нос:
Жил Александр Герцевич,
Еврейский музыкант.
Он Шуберта наверчивал,
Как чистый бриллиант.
И всласть с утра до вечера,
Заученную вхруст,
Одну сонату вечную
Играл он наизусть…
Андрей усмехнулся:
— Не знал, что вы поклонник творчества Пугачевой.
— Я, молодой человек, главным образом, поклонник творчества Мандельштама.
— Знакомая фамилия. А кто это?
Пришел черед профессора усмехаться:
— Темные вы люди, молодежь! Осип Мандельштам — величайший русский поэт двадцатого века.
— Гм… А разве величайшие — это не Есенин с Маяковским?
Киренко повернулся к Андрею и, помахав перед лицом ложкой, как указкой, сказал:
— Знаешь, что Ахматова писала о Есенине? «Быть Есениным просто!» А что касается Маяковского… — Профессор небрежно пожал плечами. — Он хорошо писал, пока был мальчиком. Взрослые, умные вещи ему не давались. Возможно, поэтому он заменил глубокую мысль революционным напором.
Николай Андреевич снова повернулся к плите и снова замурлыкал себе под нос:
Что, Александр Герцевич,
На улице темно?
Брось, Александр Сердцевин!
Чего там? Все равно!
Андрей подумал и смущенно спросил:
— А Ахматова — она тоже поэтесса?
— Да, мой темный друг! Да! А ну-ка, подай мне перец! Вон он, на полке, в зеленой баночке.
Андрей подал профессору перец. Ему было неудобно за собственную темноту и он сказал:
— Вообще, я люблю стихи. Но больше японские. Хайку, танка…
— Басе, Масе, — насмешливо продолжил Киренко. — Где это ты понахватался?
— От Таи. Они ей нравились.
— Понятно, — кивнул Киренко, помешивая ложкой соус. — Хорошие поэты, что и говорить. Но русской душе они, на мой взгляд, немного чужие. Тэк-с… Лавровый лист!
— Есть!
Андрей подал лавровый лист.
Вскоре они уже сидели за столом и уплетали мясо по-неаполитански. Вернее, уплетал Андрей, а профессор лениво ковырял свой кусок вилкой.
— Что это вы не едите? — удивился Андрей.
— Не люблю.
— Не любите мясо? — еще больше удивился Андрей.
— Не люблю есть. Быстро наедаюсь.
— Не повезло вам! — улыбнулся Андрей. — А я так ничего, на аппетит не жалуюсь.
Киренко самодовольно улыбнулся:
— Нравится?
Андрей зажмурился и покачал головой:
— Вкуснотища!
— Так накладывай еще! Не пропадать же добру!
Андрей не заставил себя уговаривать.
— А как это у вас получается? — спросил он, резво и с видимым аппетитом доедая второй кусок мяса.
— Что получается?
— Так вкусно готовить.
— А-а. Видишь ли, в юности я мечтал стать поваром. Даже намылился после восьмого класса в кулинарный техникум.
— А что же вам помешало?
— Мать была против. Ей казалось, что повар — это не мужская специальность. В самом деле, крутиться с утра до вечера на кухне, греметь кастрюлями и тарелками — это как-то не вязалось с образом настоящего мужчины.
— Насколько я знаю, почти все шеф-повара в ресторанах — мужчины, — заметил Андрей.
— Сейчас да, — согласился профессор. — А в то время в моде были поварихи. Этакие тети в центнер весом и с толстыми, красными щеками. Матья пытался переубедить, но напрасно. Помнится, я даже хотел уйти из дома. Да-да, не улыбайся!
— И часто вы это? Готовите?
Николай Андреевич грустно покачал головой:
— Не очень. Я человек одинокий. Кашеварить мне особо не для кого. Берусь за кастрюли, только когда гости приходят.
Андрей вытер рот салфеткой и сказал:
— И все же… Если бы вы стали поваром, на свете было бы на одного хорошего препода меньше. Поваров в наше время хватает, а вот хороших профессоров… — Тут Андрей красноречиво покачал головой.
— Думаю, найдется немало студентов, которые не захотят разделить твою точку зрения, — сказал на это Киренко.
— Может быть, — согласился Андрей. — Но я таких пока что не встречал. Кстати, Николай Андреич, а вы помните, как поцапались с Костыриным на лекции?
Лицо профессора помрачнело.
— Да, прекрасно помню.
— Он тогда говорил убедительно.
— Он нес чушь!
— Да. Но эту чушь хотелось слушать.
Николай Андреевич удрученно вздохнул:
— В том-то и беда, Андрей, в том-то и беда… Зло всегда убедительно. Потому что зло апеллирует к самому простому и основательному, что есть в человеке, — к его животным инстинктам. Знаешь, один умный человек сказал как-то: если человек не стремится стать богом, он превращается в обезьяну. Так вот, путь к обезьяне гораздо короче пути к богу.
— Я бы понял, если бы все скины были, как Бутов или Федчиков. Этим фашизм помогает самоутвердиться. Почувствовать себя не просто тупицей, а частью чего-то великого и истинного! Но ведь Костырин — парень начитанный. Он любит живопись, читает книги по философии. Какого черта он во все это полез? И не просто полез, он ведь у них вождь!
Профессор ответил серьезно и вдумчиво:
— Видишь ли… В Библии сказано: люди созданы по образу и подобию божьему. Если бы бог был университетским профессором, тогда было бы понятно, что означают эти слова. Тогда бы все ходили за истиной не в церковь, а в университет. Но образованность — это не страховка от зла. На свете великое множество умных и образованных негодяев!
— Значит, люди по своей природе злы?
Киренко покачал головой:
— Не совсем. Люди в равной степени расположены к добру и злу. Но они предпочитают легкие решения, а совершать зло легче, чем творить добро. Тем более если это зло оправдано идеологически. Когда бритоголовый негодяй насилует темнокожую девочку, он в глубине души чувствует, что совершает огромное и недопустимое зло. Но разум говорит ему: она чужая, следовательно, она не такая, как я. Следовательно, один из нас двоих совсем не человек, или не совсем человек. Признать себя самого недочеловеком трудно — амбиции не позволяют. И разум подсказывает легкое решение: недочеловек — это она! А раз она — недочеловек, то я, соответственно, сверхчеловек! И все шито-крыто. Это и есть легкое решение.
— Значит, разум подталкивает человека на дорогу зла?
— Часто именно так и бывает.
— Гм… — Андрей задумался. — Тогда почему вы служите разуму? С такими взглядами на жизнь вы должны быть не профессором, а священником.
— Видишь ли, Андрей, священник — это пастырь. Он указывает людям путь к свету. Его ошибки слишком дорого стоят. Я не могу взять на себя такую ответственность. Чтобы показывать путь другим, ты сначала должен сам найти этот путь.
— А ваша преподавательская деятельность? Разве вы не показываете нам путь?
— Задачи университетского профессора намного проще. Он должен научить студента думать. — Николай Андреевич пожал плечами. — Вот, в общем-то, и все.
— А как же передача знаний? — удивился Андрей.
— Девяносто процентов того, что я говорю вам на лекциях, вы и сами можете прочесть в учебниках и первоисточниках. Значение имеют только оставшиеся десять процентов.
— Ясно. Я бы не сказал, что ваша задача проще, чем задача священника.
— Видишь ли, Андрей, дело в том, что я…
Вдруг Андрей поднял палец и настороженно прислушался. Профессор осекся.
— Что это? — тревожно спросил Андрей. — Вы слышали?
