Илья Штемлер - Утреннее шоссе

Не смотрел на спидометр и Клямин. «Значит, они это сделали… Все-таки они…» Сомнения, которые еще как-то владели Кляминым, расслабляя его волю, рассеялись. Они! И Ефрем в этом сейчас признался. Они-и-и-и…

На какие-то доли секунды им овладела просветленная радость уверенности. Он всем существом признал правильность выбора. Единственного и справедливого той высшей справедливостью, что толкает на проявление самых глубинных и высоких порывов духа. И уважение, которое в эти мгновения человек испытывает к себе, становится настолько сильным, что затмевает страх.

Расстояние между автомобилями сокращалось. Казалось, два могучих поршня - черный и красный - с дикой силой сжимают серый асфальт утреннего шоссе.

Еще мгновение - и каждый из них штрихом молнии пронесется мимо другого, и лишь воздушная волна встряхнет их металлические тела…

Уже мертвый взгляд Клямина зеркально зафиксировал клетчатое кепи Гусарова и хмурое лицо Серафима. И еще в какую-то долю мгновения мертвая уже память вдруг отметила сходство Серафима с бедолагой Генахой, отчимом Натальи.

И все!

Сжатые поршнями метры асфальта достигли критической точки. Чужими руками Клямин чуть свернул влево руль.

И поршни соединились в единый чудовищно жаркий черно-красный монолит…

Автоинспектор с поста на развилке услышал сильный взрыв со стороны Южного шоссе. Точнее, два взрыва с коротким промежутком.

Он вскочил на мотоцикл.

Еще издали инспектор заметил клубы дыма и прибавил скорость.

Глазам его предстала ужасающая картина.

Гигантский факел запрудил шоссе огнем. Огонь стекал на обочины. Местами его прошивали клубы яростного черного дыма. Казалось, дым борется с огнем в этом чудовищном костре. Собственно, было два костра, в центре которых угадывались контуры автомобилей, вернее, то, что от них осталось.

Испуганный инспектор объезжал разбросанные повсюду горящие предметы.

Неожиданно костер вспыхнул ярче.

Инспектор отъехал назад.

И тут его внимание привлек листочек. Удивительно белый, он парил, подгоняемый жаром, и, взмыв еще выше, неожиданно сделал круг и опустился возле колес мотоцикла. Казалось невероятным, что в этом аду могла уцелеть какая-то бумажка. Инспектор наклонился и поднял ее с горячего асфальта.

Это была визитная карточка со знакомой инспектору фамилией.

Лера плотнее запахнула на груди платок и привалилась спиной к углу щербатого буфета. Такого же старого, как и хозяин этой захламленной комнаты со стойким запахом запустения и ветхости.

Дед Николаев вытирал салфеткой темные фаянсовые чашки. Он старался не глядеть на гостью. Визит Леры был внезапен. К тому же хозяин испытывал неловкость: забыл, совсем забыл о сегодняшней дате. А ведь, помнится, отмечал на календаре. И надо же - вылетело из головы, как и не было, позор-то какой…

- Сервиз этот Антон супруге моей, Марии, на именины поднес, - пробормотал Николаев. - Э-хе-хе, буйная его головушка…

Лера продолжала молчать.

Старик свел в линию редкие брови. Конечно, он понимал: поминки - ритуал не радостный. Но сколько можно молчать? Молчит и молчит…

- Может, пригласить соседей снизу? - вскинулся Николаев.

- Нет, Федор Кузьмич, не надо, - промолвила Лера.

- А то кликнем. Антон с ними ладил.

- Вдвоем посидим, - упрямо повторила Лера.

- Как знаешь. Только ты не молчи, будь добра. А то мне все кажется - распахнется дверь и на пороге Антон возникнет. В тишине эти мысли голову раскалывают. Раньше я свою Марию ждал, теперь его. Так и спятить можно… Да… С годами все больше покойники нас окружают, не пробиться.

- И у меня он перед глазами как живой.

Лера приблизилась к столу. Действительно, что это она? И так деду несладко. Явилась без приглашения. Когда она жила в этом доме, у Антона, старик сосед почему-то не слишком ее привечал. Оттого и неловкость какая-то сейчас между ними.

- Я не очень-то засижусь. Помянем Антона, и уйду. Напрасно вы с чашками затеяли, чай пить не буду.

- Что ты, что ты, - забеспокоился старик Николаев. - Вот те на… Ты не думай, что я такой хмурый… Все в толк не возьму, понимаешь. От болезни он бы помер или там кирпич на голову свалился. Но в автомобильной катастрофе?! Антон! Такой мастер. Все равно сказать, что рыба утонула, ей-богу.

Лера придвинула к столу тяжелое кресло со скрипучим ревматическим остовом. Сказать старику о том, что это была не случайная катастрофа, что Антон сознательно пошел на это? Не поверит старик, рассердится. К тому же это личное ее, Лерино, предположение. Кто может с определенностью утверждать подобное? Абсурд!

- Так, - промолвил старик Николаев, поднимая над столом бутылку с наливкой. - Вначале, как положено, нальем Антону. - Он потянулся к сиротливо стоящей стопке. - Теперь - себе. - Он наполнил Лерину рюмку, затем свою.

Пыльный, в жирных пятнах абажур раскинул над столом бахрому. Лера протянула ладонь, как бы пытаясь ощутить ее теплую тяжесть. Кажется, вечность не видела она дома абажура…

- Помянем Антона в его сороковой день. - И, очевидно вспомнив, что тост не уместен, старик вздохнул, резко запрокинул голову, выпил. Поддел вилкой ломтик сыра, закусил.

Лера чуть пригубила и теперь задумчиво водила пальцем по кругу рюмки.

- Это хорошо, что ты пришла, - промолвил старик Николаев. - А то мысли меня замучили, понимаешь.

Лера быстрым взглядом окинула его склоненную к столу голову. В голосе старика ей почудилась необычайная значительность.

- Думается мне, Лера, что Антон от себя хотел убежать. И от дружков своих закадычных. Вот и убежал. Навсегда. Да и их с собой прихватил. Чтобы добрым людям глаза не мозолили…

- Вы о чем?

- О том самом. Думаешь, старый я, так ничего не знаю? И ты все знаешь. Ведь хозяйкой у него была. Небось рассказывал он тебе о жизни своей бедовой. Рассказывал? То-то… Стервец!..

- Как же вы так? - растерялась Лера.

- Стервец, стервец… О покойниках не говорят плохого? Прости меня, Господи. - Старик умолк, затем повторил тяжело: - Прости меня, Антон. Я любил тебя, как сына. И сейчас люблю всем сердцем. Ты не был таким, каким порой казался. Потому как сам своей жизнью по-глупому распорядился. Прости меня, грешного.

- Что вы о нем знаете! - вскрикнула Лера. - Он не жизнью своей распорядился. Он судил их - тех, других. И приговор в исполнение привел. Как мог! И вовсе они ему не дружки…

- За что же он их судил? За то, в чем сам увяз?

- За дочь свою.

- Какую такую дочь? - с размаху спросил Николаев и осекся.

Глаза старика смотрели на Леру с болью и ожиданием. Он хотел знать правду о своем Антоне. Единственную правду - в подтверждение того, что Антон не мог быть подлецом. Что у Антона было больше хорошего, чем плохого.

Ну, расскажи ему, старому человеку, успокой измученное сомнениями сердце…

И Лера все рассказала. Спокойно. Даже с какой-то отстраненностью. После того, что случилось на шоссе, она не имела права осуждать Антона Клямина. Она рассказала о делах Антона, о Наталье. Так же подробно, как когда-то поведала Наталье о ее отце. Она не могла объяснить себе этот порыв. Возможно, своим откровением Лера вновь испытывала причастность к жизни двух близких людей… Более того! Она открыла старику Николаеву то, о чем совсем недавно ей рассказал Яков Сперанский. А он - человек сведущий, с широкими связями. Да и как можно удержать такое - весь город точно разворошенный улей. Взрыв на Южном шоссе был всеми услышан. Оказывается, делу Серафима Одинцова давно был дан ход. С того дня, когда арестовали группу деляг где-то на Кавказе. И не свершись катастрофы на Южном шоссе, сидеть бы Серафиму и его компании в следственной тюрьме. Потому и метался Серафим, ямы закидывал, думал, проскочит, не подведут друзья, выручат. А они, друзья эти, сами за решеткой сейчас оказались. Неспроста и Яшка Сперанский лицом сник в последние дни, поскучнел. Видно, тоже замаран был Серафимом. Не позавидуешь сейчас Яшке, что и говорить. Вот какой расклад получился…

Старик Николаев положил подбородок на подставленную ковшиком ладонь. Лера видела, как дрожат его пальцы. Чтобы унять эту дрожь, старик старался сильнее прижать пальцы к щекам. Он не стеснялся своих слез. Или просто их не замечал…

- Что я тебе скажу, дочка… Обидно, что за долгую жизнь я так и не смог внушить Антону простую истину. Надеялся, что внушу, зароню семя. Не успел. Ушел Антон… Говорят, жизнь ничему человека не учит, человек сызнова повторяет свои ошибки. Нет, учит! Я стоптал на этом свете уже не одну дюжину ботинок, черт возьми. Жуткое заблуждение вкрадывается в головы наши, Лера, если думать, что жизнь меж пальцев без следа утекает. Истину тебе говорю: все возвращается на круги своя…

Старик Николаев умолк. Снова налил наливки. Но пить не стал, ждал чего-то, словно советовался с кем-то…

- И еще! Вот чем мучился Антон, что лихостью приглушить хотел. Жизнь, нормальная людская жизнь, его со всех сторон обмывала. И боялся он, что не совладать ему с этим потоком, - руками-ногами цеплялся. Делал вид, что он - король, всех перехитрит. Господи, как это смешно. На суету эту глядеть человеку.