— Не читаю inglese[143], — попятилась она.
— И не надо! — сказал я. — Не помните? Фанни не приходила к вам звонить с этой газетой?
— Нет, нет! — И тут же краска залила ее лицо — она вспомнила! — Estupido[144]! Si! Приходила! А куда звонила, не знаю!
— Она долго говорила, много?
— Долго. — Миссис Гутиеррес приходилось переводить в уме каждое мое слово, но вот она энергично затрясла головой. — Si! Долго. Долго смеялся. Она так смеялся и говорил, говорил и смеялся!
«Смеялась, приглашая к себе Ночь, Бесконечность и Вечность», — подумал я.
— И держала в руках эту газету? Миссис Гутиеррес повертела газету, словно это была китайская головоломка.
— Может, si, может, no. Эту ли, другую ли? Не знаю. А Фанни теперь у Бога.
Чувствуя, что потяжелел втрое, я повернулся и, держа в руке сложенную газету, прислонился к двери.
— Хотел бы и я там оказаться, — сказал я. — Можно от вас позвонить?
По наитию я не стал набирать номер «Зеленой зависти», указанный в объявлении. Я подсчитал узелки, завязанные Генри на шнурке, и набрал получившийся номер.
— Издательство «Янус», — ответил гнусавый голос. — «Зеленая зависть». Не вешайте трубку.
Аппарат уронили на пол. Я услышал, как тяжелые шаги прошаркали по сугробам скомканных бумаг.
— Сработало! — заорал я, испугав бедную миссис Гутиеррес, она даже отшатнулась от меня. — Номер совпал! — прокричал я выпуску «Зеленой зависти», который держал в руке.
Для чего-то Генри узелками обозначил на своем памятном шнурке номер издательства «Янус».
— Алло, алло! — звал я трубку.
Но слышно было только, что в далекой редакции «Зеленой зависти» дико визжит какой-то маньяк, прикованный рехнувшимися, бешено бренчащими гитаристами к электрическому стулу. А два гиппопотама с носорогом, отплясывая в сортире фанданго, пытаются заглушить их музыку. В этом бедламе кто-то упорно стучал на машинке. А кто-то наигрывал на гармошке под барабан.
Подождав минуты четыре, я грохнул трубку на рычаг и в неистовстве ринулся к дверям.
— Мистер, — закричала миссис Гутиеррес, — почему так волнуешься?
— Почему, почему! Заволнуешься тут! — надрывался я. — Кто-то бросает трубку и больше не подходит к телефону, а у меня нет денег, чтобы добраться до этой сволочной редакции, она где-то в Голливуде, и звонить снова нет смысла — трубка-то снята, а время поджимает, и еще Генри пропал! Неужели он умер, черт побери?
«Не умер, — должна была сказать миссис Гутиеррес, — просто спит».
Но она ничего не сказала, и я, мысленно поблагодарив ее за это, вынесся вихрем в холл, не зная, куда бежать. Даже на то, чтобы доехать до Голливуда на несчастном красном трамвае, денег у меня не было. Я…
— Генри! — крикнул я в лестничный пролет.
— Да? — отозвался голос.
Я повернулся, как ужаленный, и вскрикнул. Передо мной была темнота.
— Генри! Это…
— Я, — сказал Генри и выступил в едва заметное пятно света. — Уж если Генри решил спрятаться, так он спрячется как следует, его никто не найдет. Этот мистер Подмышки опять был здесь. Думаю, он знает, что мы знаем обо всей этой каше. Я услышал, как он крадется по крыльцу под моим окном. Все бросил как попало и сбежал. Ты нашел, что я бросил?
— Да. Трость и шнур с узелками, — догадался, что они означают номер телефона.
— Хочешь, расскажу про эти узелки и этот номер?
— Хочу, конечно.
— За день до того как Фанни ушла от нас навсегда, услышал я, как в коридоре кто-то плачет. Она стояла у моей двери. Я открыл — пусть, думаю, вся эта печаль ко мне войдет. Не часто я встречал ее наверху, она же не могла подниматься, для нее это смерть была! «Я не должна была этого делать! — плачет она. — Я сама во всем виновата», только и повторяет. «Вот, Генри, возьми это барахло и побереги его, — говорит. — Какая же я дура». И сует мне старые пластинки и какие-то газеты. «Это очень важно», — говорит. Ну а я подумал: «Что за черт?» Но поблагодарил, все взял, а она так и пошла к себе вниз, плачет в голос и твердит: «Какая я дура». Эти газеты и пластинки я сунул куда-то и думать о них забыл. А вот когда Фанни отпели, похоронили и в землю зарыли, я раз утром наткнулся рукой на эти паршивые бумаги и думаю: «Что это еще такое?» Позвал миссис Гутиеррес и спрашиваю ее по-английски и по-мексикански: «Что это?» Она эти газеты просмотрела и увидела, что в пяти разных номерах одни и те же слова обведены чернилами. И номер телефонный всюду указан одинаковый. Ну я и начал гадать, с чего бы это Фанни так горько плакала и что это за номер, вот и завязал узелки. А потом позвонил. Ты звонил?
— Да, Генри, — подтвердил я. — Я нашел одну такую газету у Фанни в квартире. Что же ты мне раньше про них не говорил?
— А зачем? Я думал, это глупость какая-то. Дамские штучки. А ты-то прочел газету? Мне миссис Гутиеррес прочитала, плохо, но прочла вслух. Я только смеялся. «Боже, — думал я, — ну и чушь собачья!» Только теперь я думаю по-другому. Кто-то прочел этот бред и клюнул?
— Фанни клюнула, — с трудом выговорил я.
— Ну а скажи мне, когда ты набрал этот чертов номер, какой-то сукин сын снял трубку, ответил, собрался кого-то позвать и больше не вернулся?
— Все точно так, тот же сукин сын, — сказал я. Генри начал подталкивать меня к открытой двери своей комнаты, будто я тоже был слепой. Я не протестовал.
— Как же у них дела идут в этой газете? — подивился он.
Мы уже приблизились к его двери.
— Думаю, когда тебе на все наплевать, — сказал я, — деньги к тебе сами плывут.
— Точно! Со мной всегда была одна беда — мне до всего есть дело. Вот ко мне деньги и не плыли. Ну и не надо! У меня и так наличных денег полно…
Он замолчал, услышав, как я втянул в себя воздух.
— Вот, вот, так дышит тот, кому хочется одолжить мои накопленные денежки! — улыбнулся он, спокойно кивнув.
— Только если ты поедешь со мной, Генри. Поможешь найти негодяя, издевавшегося над Фанни.
— Подмышки?
— Подмышки!
— Мой нос к твоим услугам. Пошли.
— Нам нужны деньги на такси, Генри. Надо сэкономить время.
— В жизни не ездил на такси, зачем оно мне теперь?
— Нам нужно успеть в эту редакцию, пока она не закрылась. Чем скорее мы все выясним, тем спокойнее можно будет действовать. Я не желаю больше всю ночь тревожиться, как ты тут, и трястись за самого себя в своей лачуге.
— У Подмышек острые зубки, да?
— Да уж, в этом лучше не сомневаться.
— Пошли! — Генри, улыбаясь, обошел свою комнату. — Поищем-ка, где слепой прячет денежки. А по всей комнате! Дать восемьдесят баксов?
— Нет, что ты!
— Шестьдесят? Сорок?
— Двадцать — тридцать хватит за глаза!
— Ладно. — Генри остановился, захрюкал, засмеялся и вытащил из бокового кармана брюк толстую пачку денег. И стал отсчитывать бумажки.
— Вот сорок баксов!
— Скоро отдать не смогу, учти.
— Ну, если мы отыщем этого гада, который насмерть напугал Фанни, ты мне ни цента не будешь должен. Держи деньги! Захвати мою трость. Запри дверь — и вперед! Поехали, найдем идиота, который снимает трубку и отправляется в отпуск.
В такси Генри улыбался всем запахам и ароматам, хотя откуда они исходят, не видел.
— Шикарно! Ни разу не нюхал такси! А это наше новенькое и едет быстро.
Я не смог удержаться и спросил:
— Генри, как ты умудрился скопить столько денег?
— Понимаешь, я играю на скачках, хотя лошадей не вижу, не трогаю и даже не могу их понюхать. У меня там друзья завелись. Они прислушиваются и делают ставки. Знаешь, я больше ставлю и меньше проигрываю, чем зрячее дурачье. Так денежки и копятся. Когда набирается слишком много, я хожу к кому-нибудь из этих противных леди в бунгало рядом с нашим домом. Все говорят, что они противные. Но мне-то плевать. Все равно ничего не вижу — слепой. Так что вот так. Где мы?
— На месте, — объяснил я.
Мы остановились в захудалой части Голливуда, южнее бульвара, в переулке за каким-то зданием. Генри потянул носом.
— Это не Подмышки, но кто-то из таких же. Держи ухо востро.
— Сейчас вернусь.
Я вышел из машины. Генри остался на заднем сиденье — глаза безмятежно закрыты, трость на коленях.
— Буду прислушиваться к счетчику, чтобы не бежал слишком быстро.
* * *
Сумерки уже успели уступить место темному вечеру, пока я, шагая по переулку, разыскал вход в здание, над задними дверями которого красовалась наполовину потухшая неоновая вывеска с изображением двуликого бога Януса, глядящего в разные стороны. Одно из его лиц было почти смыто дождем, да и второе вот-вот должна была постичь та же участь.
«Даже у богов, — подумал я, — выдаются неудачные годы».
Извиняясь и прося прощения, я пробирался вверх по лестнице мимо молодых, но со старыми лицами парней и девушек, скорчившихся на ступеньках, как побитые собаки; все курили и никто не обращал на меня внимания. Наконец я поднялся на верхний этаж.
