— Все так, — смиренно, миролюбиво проговорил Семен Кузьмич, — но могу я попросить вас о личном одолжении?
«Метод кнута с ними может и не сработать, — подумал Кудимов. — Почему бы не испробовать метод пряника?»
— Можете вы заявить в милиции, что все-таки Жанна сама себя убила? Вам это ничего не стоит. Но я-то запомню. И смогу найти способ отблагодарить вас. Вас, Радий, если вы хотите, могу перевести служить из пустыни в Подмосковье или даже в Москву. В Генштаб. Хотите? И вас, Владислав, также продвинуть по службе — вы ведь в Подлипках работаете, у Королева?
Уже одно то обстоятельство, что генерал ведал, где оба молодых человека служат, серьезно свидетельствовало о его возможностях. Владик (более нестойкий субъект, как понял Семен Кузьмич) растерянно переводил взгляд от своего товарища на Старостина.
— И я ведь могу не только дарить и возвышать, — чуть поднажал генерал, — но и наоборот.
— В самом деле, Радий, — неуверенно молвил Иноземцев. — Ведь Жанну все равно не вернешь.
— Не надо так говорить! — вдруг заорал Рыжов. — Не надо, Владик, если хочешь остаться мне другом!
— Послушайте, Радий! — чуть не умолять стал Семен Кузьмич, прижимая руки к груди. — Вы проучились с Валерией пять с половиной лет. Она всегда, я знаю, так хорошо относилась к вам. Неужели вы сейчас отправите ее на поругание? Отдадите в тюрьму?
— Разговор сейчас не об этом, — возразил Рыжов. — Вопрос заключается в том, что вы заставляете нас обоих солгать.
— Да, заставляю, — спокойно сказал генерал. — И вы оба сделаете это. Вы можете, конечно, сказать в милиции правду. И уничтожить тем самым вашу подругу Валерию. Но и я вас обоих, можете быть уверены, не забуду. — Взгляд и голос генерала стали тяжелыми. Друзья невольно отводили от него глаза. — Ты, Радий, спал с Жанной. Тебя загнали в пустыню. Теперь ты вырвался — ненадолго. А можешь, прямо отсюда, уехать в Сибирь. И не в купейном, а в столыпинском вагоне. И тебя в нем уголовнички будут шпарить. Ведь ты, Радий, много пьешь, в состоянии опьянения себя не контролируешь, ведешь антисоветские разговоры, поешь подрывные песни. Десятку я тебе обеспечу, Рыжов! — рыкнул Старостин. — Десятку с конфискацией и поражением в правах!
Радий выглядел пораженно, уничтоженно, и генерал подумал, что он его дожал.
— А ты, Владислав Иноземцев, — резко подался ко второму молодому человеку генерал, — ты бы тоже не улыбался глупо, а над своей собственной судьбой подумал. Как, интересно, организация, где вы работаете, а также партбюро и комитет комсомола поступят, когда станет известно, например, о том, что вы сдавали вступительные экзамены в строительный институт за другого человека? И фактически получили за это деньги: с вас не брали потом плату за жилье. Вы ведь, если разобраться, самый настоящий мошенник, разве нет?
Кровь прихлынула к лицу Владика. Он начал было непроизвольно говорить: «Откуда вы знаете..?» — но потом осекся, сообразил: «Вилен!»
— Хочешь выглядеть мошенником и объясняться по своему персональному делу перед комсомольцами и коммунистами ОКБ-1, а?
— Нет! — отшатнулся Иноземцев.
— Тогда вам ОБОИМ, — нажал генерал, — надо признать, что Жанна убила сама себя. И жена ваша, Иноземцев, ваша Галя, тоже должна показать это. Идите. И позовите мне ее. Одну. Буквально на два слова.
Радий и Владик были потрясены и обескуражены.
А через пять минут из кабинета Старостина вышла, пряча глаза, Галина. Генерал проводил ее в зал, а потом хлопнул в ладоши.
— Итак, товарищи, мы договорились, — констатировал генерал. — Я вызываю милицию. Переговоры и так затянулись.
И Семен Кузьмич шагнул к телефону.
И случилось все так, как планировал, предполагал и организовал генерал.
Прибыла милиция.
Каждый из них дал показания. Нужные показания. Те, что ждал генерал. Их подруга, Жанна Спесивцева, совершила акт самоубийства. Их не ловили на противоречиях. Не устраивали им очных ставок. Не задавали каверзных вопросов.
Может быть, и в дальнейшем их свидетелям задавать не будут — в зависимости от того, как генерал договорится. А он, надо думать, договорится. Он умеет договариваться.
Милиция уехала уже около пяти утра.
Представители закона уехали одни.
Они никого не забрали — и людям, с детства впитавшим знание о ночных арестах, это показалось даже странным.
А Жанну — вернее, то, что от нее осталось — ее тело — увезли в морг.
Оглушенные, подавленные всем, что случилось, первыми из подъезда вышли Галина и Владислав. Не хотелось ничего говорить друг другу. Не хотелось даже смотреть друг на друга. А Галя только и делала, что произносила про себя, словно причитала — если бы она была верующей, можно было бы сказать, что она молилась. Однако она не верила в Бога, но все равно просила кого-то Высшего — неизвестно, кого — может, Высшую Инстанцию. «Дай Боже, чтобы Владик ничего не узнал. Господи, я клянусь, я больше никогда не принесу ему зла, и не сделаю шага, оскорбляющего его, — только сделай так, чтобы Владик ничего не узнал…»
Потому что знал даже генерал — именно поэтому он так легко с ней договорился. Он сказал Гале просто: не заявишь в милиции того, что мне надо, — твой муженек Владислав узнает все. И про человека, с кем ты втайне от мужа встречалась, и про то, что ты, может, носишь своего ребенка от него. В первый миг там, в генеральском кабинете, она обомлела: откуда он узнал?! А потом сложила два и два, выстроила цепочку: знала Жанна, и она когда-то проговорилась, значит, Вилену. А уж тот выдал все генералу Старостину. И для спасения доченьки Семен Кузьмич решил, все средства хороши. Даже грубый шантаж.
Поэтому главное, что чувствовала в то утро Галя, это огромное чувство вины и желание остаться неразоблаченной.
Владик, который шагал по широкому и пустому Кутузовскому проспекту с нею рядом, независимо заложивши руки в карманы, тоже не хотел ни о чем разговаривать. Он думал, что жизнь оказывается сложнее любых о ней представлений — сложнее всего, о чем они говорили на уроках литературы в школе и комсомольских собраниях в институте, о чем писали журналы «Юность» и «Смена» и газета «Комсомольская правда». Он не мог раньше представить, что боевой генерал и секретарь парткома врет, виляет, хитрит, ловчит, шантажирует. И они, все, как один комсомольцы (и беспартийный сочувствующий Флоринский), охотно пошли Старостину навстречу, выполнили, ради спасения его доченьки, все его требования. Это было так гадко и так подло, и сам он чувствовал себя таким гадким и таким подлецом, что подумал почти равнодушно: был бы на моем месте какой-нибудь дореволюционный герой, какой-нибудь офицер (почему вдруг офицер?!) — он бы застрелился. И подходящие стихи вспомнились, из любимого Маяковского:
Все чаще думаю,
Не поставить ли лучше
Точку пули в своем конце.
Сегодня я, на всякий случай,
Даю прощальный концерт.
Однако на самом деле он не думал ни о каком самоубийстве. Жить — хотелось. Даже с тем враньем и тем позором, которому их подверг Старостин. А умирать не хотелось никак. И жить хотелось потому, что было интересно. Интересно, что будет дальше. Как в детстве, когда страшно занимало, а что дальше будет в книге. Вот и сейчас жизнь его до сих пор интриговала.
Интересно, кто у них с Галей родится? Мальчик? Или девочка? И на кого он будет похож? Ясно, что на нее и на него, — но на кого из них больше? И когда ребенок родится? В общих чертах, понятно: Галя и врачи говорят, в конце марта — начале апреля. Но когда точно, какого числа? И в какое время суток? Утром, вечером, днем или ночью?
И еще была животрепещущей тайна своего собственного происхождения. Как узнать: чей он сын? И правда, чей? Кто его отец? Чей нос он носит, глаза и брови? Надо обязательно матушку расколоть, распотрошить, выудить признание! А может, ее подпоить, а?
И еще Владику было интересно: а когда полетит в космос первый человек? Успеют ли они, как планирует Королев, запустить его в будущем году? Или позже? И кто станет первым космонавтом? Неужели наш, простой советский молодой летчик, как хочет Королев? Или нас, не дай бог, опередят американцы? И когда состоится полет на Луну? И кто туда полетит первым?
И его собственная инженерская судьба как сложится? И сумеет ли он сделать карьеру в хозяйстве у товарища Королева? Или ему придется уйти?
Словом, перед ним простиралась вся жизнь, и было чрезвычайно интересно заглянуть за ее горизонт. В конце концов, и в каждой книге его любимыми словами были те, что прямо говорили читателю, что нет, это еще не конец, роман не кончен, и жизнь продолжается.
Последние два десятилетия для человека, интересующегося историей освоения космоса, стали поистине счастливыми. Вышли сотни работ, посвященных теме. Опубликованы десятки мемуаров и воспоминаний очевидцев.
