Ознакомительная версия.
— Прости… Я такая… гадкая…
Сергей ничего не понимал, такой он ее еще никогда не видел. В единственном он был убежден в эту минуту — Вероника больна. Осторожно уложив на постель, Сергей бережно накрыл ее одеялом и снял шапку. Отвернувшись лицом к стене, Вероника лежала неподвижно, с закрытыми глазами.
Потом наступила тишина. Страшная для обоих тишина. Такая тишина наступает в последнюю минуту перед расстрелом приговоренного к смерти человека, когда вершится казнь: палач, подняв винтовку и крепко прижав приклад к плечу, тщательно целится, чтобы одним выстрелом, мгновенно оборвать жизнь жертвы. Но здесь, в маленькой комнатке, где Вероника сделала первые шаги, не было палача. Здесь были две жертвы, приговоренные к душевным мукам.
Как сквозь смутный сон, Вероника слышала тяжелый и долгий, как тихий накат морской волны на песчаный берег, вздох Сергея, за которым последовал шелест отрываемого листа бумаги, потом были еще какие-то непонятные звуки… Сколько минут продолжалась эта мучительная для обоих тишина, Вероника не знала. Время для нее, раздавленной и опустошенной, остановилось, но она отчетливо слышала, как Сергей закрыл за собой дверь в спальню, слышала его затихающие шаги через гостиную, слышала тихий хлопок коридорной двери, потом наступила минута такой отрешенности и утраты всех физических ощущений, которую в народе и в медицине называют двумя точными словами — потеря сознания.
Когда она очнулась, то еще долго лежала неподвижно, боясь открыть глаза. Если бы в эту минуту ей предложили: «Выбирай одно из двух: или встреча с Игорем была той омерзительной реальностью, за которую ты заплатишь жизнью, или приход Сергея был всего лишь сновидением и он о твоей вине перед ним никогда не узнает», — она выбрала бы первое.
И все-таки Вероника нашла в себе силы встать, чтобы жить дальше, чтобы мучиться от сознания непоправимой вины перед любимым человеком, ее верным другом, мужем, которого она так греховно и грязно предала, встала для того, чтобы всю жизнь нести тяжкий крест вины перед еще не родившимся ребенком, у которого она отняла отца.
Опираясь руками о валик дивана, Вероника с трудом поднялась на ноги и, касаясь пальцами стенки, зачем-то подошла к зеркалу. И тут же, исторгнув протяжный, сдавленный где-то в глубине груди стон, отпрянула назад: из зеркала на нее смотрело отвратительное лицо с потухшими глазами, под которыми темно-голубоватыми серпами лежали следы бурно проведенной ночи.
Взгляд Вероники упал на журнальный столик. На нем все было так же, как и до прихода Сергея. Лишь серебряный портсигар, лежавший на краю стола, теперь валялся на подушке, на которой спал Игорь. Рядом с портсигаром лежал конверт, на котором был написан машинописный адрес: «Г. Москва, председателю исполкома Сокольнического районного Совета депутатов трудящихся тов. А. С. Артамонову».
Вероника вскрыла конверт и достала из него вдвое сложенный листок, наверху которого крупными типографскими буквами было напечатано: «Тихоокеанский флот».
На фирменном военном бланке было напечатано:
«Уважаемый Александр Сергеевич!
Командование воинской части ходатайствует перед Вами о разрешении, в порядке исключения, зарегистрировать брак между матросом Батуриным Сергеем Константиновичем и гражданкой Воронцовой Вероникой Павловной, не распространяя на них положение о месячном сроке между днем подачи заявления и днем регистрации брака.
Причины вышеуказанной просьбы Вам объяснит матрос Батурин при личной встрече с Вами, о чем я убедительно прошу.
При решении этого вопроса прошу учесть, что отпуск матросу Батурину предоставлен всего лишь на пятнадцать суток вместе с дорогой.
С уважением — заместитель командира воинской части капитан первого ранга
В. Шумилин».
Вероника долго, словно в дремотном отупении, смотрела на волнистую роспись капитана, смотрела до тех пор, пока внимание ее не отвлекла записка, лежавшая на столе рядом с хрустальной пепельницей. Она была написана на вырванном из блокнота листке. Вероника протянула руку к столику и взяла записку. Почерком Сергея — а его почерк она могла узнать из тысячи почерков — было написано: «За что?..»
Вытянувшись во всю длину дивана, Валерий лежал на спине, сложив на груди руки, и неподвижным взглядом, в котором со стороны можно прочитать напряженную и сосредоточенную работу мысли, смотрел в потолок. Всякий раз, когда он слушал свою любимую, ставшую популярной песню «Огромное небо», он мысленно уносился к образу отца, которого он не помнил, но о нем много ему рассказывала мать. Ему сейчас очень хотелось поговорить с матерью об отце, чтобы узнать хоть одну новую, пусть даже крохотную черточку его героической биографии. Но начать этот разговор с матерью он не решался, боялся лишний раз омрачить ее настроение воспоминанием о трагедии в ее жизни.
Валерий последние годы часто видел отца во сне — видел таким, каким он был на единственной, чудом уцелевшей в их семейном альбоме фотографии, где он в комбинезоне и в кожаном летном шлеме стоял рядом с самолетом и улыбался. И всякий раз, когда Валерий смотрел на фотографию, то улыбка на лице отца как бы излучала все новые и новые сигналы его душевной нежности к сыну, которую он копил в себе много лет, а выразить никак не может. А в прошлом году, в ночь на Девятое мая, перед праздником Победы, Вероника Павловна, услышав в комнате сына какие-то непонятные звуки, зашла к нему без стука и застала его сидящим в кресле у стола с глазами, полными слез. На столе перед ним в рамочке под стеклом стояла фотография отца. Долго пришлось Веронике успокаивать сына. Только завидев слезы на глазах матери, Валерий нашел в себе силы подавить рыдания и взять себя в руки. Эта же фотография, в несколько раз увеличенная, была на кладбищенском памятнике в Смоленске. Последний разговор Валерия с матерью об отце был весной, когда он пытался узнать у матери, почему его захоронили не в Москве, где он родился и жил и где жили его жена и двухлетний сын, Валерий. На этот вопрос мать, с трудом сдерживая слезы, ответила, что гибель его отца для нее была таким тяжелым потрясением, что вопрос его захоронения взяла на себя воинская часть, где он служил легчиком-истребителем.
— Гибель твоего отца для меня была страшным ударом… Я несколько месяцев не могла прийти в себя… А потом сама пожалела, что не настояла, чтобы его останки перевезли в Москву и захоронили на Ваганьковском кладбище, в могиле бабушки и дедушки…
Видя, что мать крепится из последних сил, чтобы не разрыдаться, Валерий подошел к ней и обнял за плечи:
— Ладно, мама, не расстраивайся, мы не одни такие… С войны вон сколько не вернулось отцов и мужей, и все как-то живут.
Утешенная сыном, Вероника Павловна вздохнула и благодарно улыбнулась Валерию.
— Ты у меня умница, сынок. Не знаю, что бы я делала, если б не ты.
Этот разговор между матерью и сыном произошел после того, как они неделю назад, в день смерти бабушки Вероники Павловны, усталые и опечаленные, пришли с Ваганьковского кладбища и некоторое время еще находились под впечатлением того настроения и тех чувств, которые испытывает человек после посещения кладбища.
И вот сейчас, лежа на диване и слушая свою любимую песню о погибшем летчике, который, во избежание падения горящего самолета на город, не стал катапультироваться, а дотянул до окраины города и погиб при посадке, Валерий вспоминал этот разговор и думал, как бы, не расстраивая мать, предложить ей завтра, в ночь на субботу, поехать в Смоленск, чтобы навестить могилу отца и поправить покосившуюся ограду. Эта мысль его настолько заняла, что он не слышал, как в комнату его вошла мать. Он даже вздрогнул, когда она двинула стулом, стоявшим у книжного шкафа, где в одном из отделений находилась большая стопа грампластинок и магнитофонных кассет с записью песен о летчиках.
— Сынок, не рви душу… Ты эту песню слушаешь чуть ли не каждый день. Неужели ты не видишь, как она тяжела для меня?..
Валерий встал, выключил магнитофон. С минуту, не глядя на мать, он рассеянно рылся в книгах, потом, видя, что она не уходит и чего-то ждет от него, сказал:
— Уж коли ты сейчас, как и я, об отце подумала, то давай, мамочка, навестим его в субботу. С билетами на поезд, я узнавал, сейчас свободно. А в воскресенье вечером вернемся. Я хочу поправить покосившуюся ограду и обновить ее серебрянкой. Я достал целую банку. — Валерий посмотрел на мать и, увидев, как на лице ее погасла улыбка, как бы оправдываясь, что причинил ей боль, сказал: — Не сердись на меня. Я об этом давно думаю. А сегодня я отца видел во сне. Он, как всегда, как и на фотографии, приснился мне в своем летном комбинезоне, в шлеме, в кожаных перчатках-крагах. Выглядывает из кабины самолета, улыбается, машет мне рукой и что-то говорит, говорит, но я не слышу его слов… Страшный гул мотора самолета заглушает их, и мне до слез обидно, что я никак не пойму, что он хочет сказать мне. Проснулся и почувствовал, что… плачу.
Ознакомительная версия.
