— Позвольте мне позвонить на кафедру: у меня сегодня лекция, надо предупредить, что я задерживаюсь.
— Конечно, конечно.
Профессор звонит, договаривается с кем-то, чтобы его заменили, а мы выходим в коридор.
— Сережа, — наказывает Яков. — Навести еще раз "графиню", выясни, где и на каком сеансе они были в кино, что смотрели и кто, кроме ее Павлика, мог бы снять квартиру с охраны. Ага? А потом смотайся по-быстрому и к нему.
"Смотайся". Павлик где-то в новом районе живет!
— А как насчет машины?
— Никак. Мы с профессором в музей поедем, с любезными сотрудниками побеседуем.
У подъезда меня окликнула лифтерша Стеша. Устроившись с вязанием на скамеечке в тени больших, пыльных лип, она была вполне настроена на долгий разговор.
— Самой-то нету. К Пашке укатила. И вчера к нему ездила, после вас сразу и сорвалася. А Глафира-то дома. И профессор у них нынче ночевал. Он к хозяйке-то давно клинья подбивает, еще при муже у них шуры-амуры завелись. Я про них все знаю…
— Это откуда же? — спросил я, садясь с ней рядом. Очень мне не хотелось пользоваться таким источником информации, но выбирать не приходилось.
— Откуда! Я у них в дому все равно что своя, уж сколько лет. Глафира-то у ней по хозяйству, по магазинам, а как уборка тяжелая, как грязная работа — они всегда меня зовут. Правда, так при хозяине было, а сейчас-то ей лишний расход ни к чему. И так уж прожилась совсем. Пашка у них с мальства такой балованый, такой балованый, ни тебе забот, ни отказа ни в чем, он и сейчас все тянет. А уж чего тянуть — ничего не осталось. Книжки вон продает, сама стесняется — меня просит. А мне что: снесу, и рублик-два она мне выделит за труды. Не велик доход, а приятно. Да и то сказать — не краду, правда же?
Стеша говорила, пальцы ее ловко вертели блестящие спицы; иногда она замолкала, шевелила губами — подсчитывала петли.
— Теперь у ей одна дорога — за профессора идти. Да он, видать по всему, не больно-то об том мечтает. Раньше-то ему вольготно было Мстислав в гастроли подался, а этот уж тут вьется. Нынче уже по-другому: сама его ловит, а ему старый хомут, конечное дело, без надобности. Опять же к Пашке-балбесу в отцы охота ли?
Разговор со Стешей, вернее, ее монолог, был мне крайне неприятен. Она не стеснялась выворачивать наизнанку семейное белье Всеволожских, даже больше — делала это с каким-то злорадным удовольствием, но и прервать ее я не решался — кое-что полезное из мутного потока ее сплетен оседало на дне лотка. Не сказать, чтобы это было золото, но в нашем положении каждому камешку рад.
В это время к подъезду подлетел ободранный "Москвичок" с надписью по кузову "Специальная", взвизгнул тормозами, как заорал, и остановился. Хлопнула дверца, и в подъезд прошмыгнул какой-то парень в кожаном пиджаке.
— Мишка, фамилию не знаю, Пашкин дружок. Тоже пьяница. И ворюга — два раза сидел уже. Сейчас его Глафира наладит с лестницы.
"Так или иначе, — подумал я, — а все равно всех Пашкиных дружков придется перебирать. Почему же с этого не начать?"
Когда я подошел к дверям квартиры Всеволожских, оттуда и правда слышался шум: громкий, грубый голос домработницы, визгливый лай болонки, какой-то стук.
Я позвонил. Открыла обозленная чем-то Глаша; из-за ее спины вывернулся этот парень: "До свиданья, теть Глаш" — и, оттолкнув меня, вышел на площадку.
Я положил ему руку на плечо:
— Подожди, друг, вернись-ка на минутку.
— Еще чего! Меня дела ждут, а тебя я знать не знаю!
Я достал удостоверение и раскрыл его. Парень заглянул в книжечку, посмотрел на меня, перевел взгляд на Глашу, опять на меня… и вдруг рванулся и загромыхал каблуками вниз по лестнице. Я увидел только его спину, распахнувшиеся полы пиджака; бросился за ним. Не сразу, признаюсь. Настолько это было неожиданным.
Не учел я и еще одного обстоятельства: подъезды в этом доме были спаренные, каждый этаж одного соединялся с другим коридором… Я проскочил вниз на три этажа, пока до меня дошло, что я уже не слышу стука его каблуков — значит, где-то свернул и, вполне возможно, поднялся в соседнем подъезде наверх и сидит, посмеиваясь, на ступеньках, отдыхает, довольный. Ищи его теперь, бегай по всем девяти этажам!
Я спустился вниз и остановился около машины, закурил, поглядывая на оба подъезда.
Ждать пришлось недолго. Дверь приоткрылась — другая, как я и думал, Мишка осторожно выглянул, нырнул было снова в подъезд, но, видно, понял, что это глупо, и медленно пошел ко мне. Пиджак он уже снял и нес в руке.
— Набегался?
— А чего ты хватаешься? Я тебе кто — гражданин или преступник? — На лице его — широком, опухшем и, казалось, немытом — явно отражалась борьба между страхом и наглостью. Он лихорадочно и безуспешно соображал, как себя держать и что ему может грозить.
— Документы предъявите, пожалуйста.
Он упер левую руку в бок, сплюнул:
— А я их с собой не беру, потерять опасаюсь.
— И водительские права тоже?
Мишка еще больше растерялся — по всему, сообразительностью большой он не обладал.
— А при чем права, начальник? Езжу по правилам, может, машину не здесь поставил, так, пожалуйста, штрафуй — милое дело!
Я уже начал терять терпение.
— Ну, хватит! Не хочешь дома ночевать? Документы!
У него нашлось, кроме прав, служебное удостоверение.
— Завтра утром зайдешь в райотдел, комната четыре, к инспектору Оболенскому.
— За что наказываешь, начальник? — заныл Мишка. — Нет ничего за мной.
— За неповиновение представителю власти, — сказал я первое, что пришло в голову. Но, в общем-то, я уже был уверен, что этим парнем придется заняться всерьез. Не знаю, имел ли он какое-нибудь отношение к пропаже шпаги, но то, что "за ним ничего нет" — весьма сомнительно. Зачем к Всеволожским приходил?
— Пашку навестить хотел. Я его адреса нового не знаю, спросить зашел. А ты хватаешь.
— Ладно, все. До завтра.
— Без хозяйки ни об чем говорить не буду, — отрезала Глаша. — Не велено. И сама не желаю.
Я уже было открыл рот с целью напомнить Глаше, что "говорить" со мной она обязана по закону, но вовремя перестроился и в самых изысканных выражениях с капелькой высокомерия (в расчете на психологию домработницы, которую годами отрабатывала в ней Ираида Павловна) объяснил, что для пользы и спокойствия "вашего благородного семейства" мне крайне необходимо знать, на каком фильме они вчера были с хозяйкой.
— Это скажу, — буркнула, несколько смягчившись, Глаша. — Названия только не упомню. А картина трогательная была. Хозяйка-то все морщилась и фыркала, а мне она очень до сердца достала, всю душу пробрала.
— "Долгие рассветы" называется? — уточнил я. — Про женскую тракторную бригаду?
— Она самая, — подтвердила Глаша и наконец пропустила меня в комнату. — Про бригаду и про землячку мою. Вот ведь всего достигла: и Герой Труда, и государственный человек, и артистка ее в кино играет, — Глаша усмехнулась, но как-то грустно. — Подружками были. За одним парнем бегали. И в бригаду вместе пошли. Да меня вскорости Мстислав (он мне родня, только мы с ним так и не разобрались — кто кому кем приводится) в город сманил. Вот я и получила себе новую специальность. А не то — так, может, и про меня сейчас кино снимали бы или песни складывали. Ну теперь что уж…
— Так с ними всю жизнь и прожили? — спросил я.
— Так и прожила. Мстиславу-то я жаловалась, говорила ему, что на производству хочу. Он все обещался, а хозяйка — та ни в какую. И то сказать — как же она без прислуги!
— Барыня?
— Барыня, — снова усмехнулась Глаша, не то презрительно, не то с жалостью. — Такая уж барыня, куда там: отец дворник, мать на фабрике работала. Так она из парадного альбома, что для гостей, их фотокарточки (отца в фартуке и мать в платочке и ботинках) выдрала и в другой переложила, чтоб, значит, не позориться ихним трудовым прошлым.
Момент был удобный (Егор Михайлович никогда бы мне не простил, если бы я его не использовал), и я решился — попросил посмотреть альбом.
— А чего ж, можно, — согласилась Глаша. — Только помалкивай потом, а то хозяйка узнает — не простит.
К сожалению, в этом огромном, как стол, в сафьяне и меди альбоме я ничего не нашел нужного — так мне казалось тогда. Заинтересовала меня (чисто психологически) только одна деталь: на первой странице под пустым местом со следами отклеенных фотографий были подписи: "Отец — Павел Федотович Кучеров, действительный статский советник. Мать — Марфа Игнатьевна, урожденная Степанова, дочь присяжного поверенного". Представляю, с какими многозначительными ужимками объясняла Ираида Павловна своим гостям отсутствие этих фотографий!
А дальше шел обычный семейный набор по типу и смыслу: это я в Крыму; это я еще девочка (правда, хорошенькая?); это Мстислав, это Мстислав, это тоже; это Павлик на велосипеде; это его первая любовь; это опять я в Крыму, волшебное море, не правда ли? — и платьице миленькое; это я на вернисаже (сам приглашал), это — на открытии выставки тяжелого машиностроения; это мы собираемся на премьеру…
