Господи, ну зачем, зачем я сам напророчил нам такое?!
С тех пор всегда – и, наверное, до конца моей жизни – слезы наворачиваются у меня на глаза, когда я слышу эту песню. (И теперь, по прошествии почти тридцати лет – тоже.) Поэтому при первых же аккордах, которые слышу по радио, я его просто выключаю.
Я очнулся уже на даче, в шезлонге… Яркость сегодняшнего дня ни в какое сравнение не шла с яркостью моих воспоминаний…
Воспоминания – моя профессия. Как и вся моя жизнь в целом. Я откусываю от своего бытия кусочки и бросаю их на потеху толпе.
В конце концов я все-таки стал писателем.
Впрочем, я этого слова не люблю. Достоевский – писатель. И Чехов. И Булгаков. И в этом ряду в России называть себя писателем… Большую для того смелость надо иметь. Если не сказать – наглость.
Поэтому в лучшем случае я – беллетрист.
Хотя издательство в своих пресс-релизах величает меня мэтром, корифеем, и даже порой звездой.
Я не возражаю. Понимаю: это – правила игры. Если от того, что меня обзывают мэтром, продастся дополнительно хотя бы десяток моих книг, я не против.
К тому же мои коллеги по цеху меня мэтром и корифеем как раз не считают. Ведь сейчас как заведено: тот, кого читает публика, – и вправду НЕ писатель. Писатель – это тот, кого штудируют литературные критики. А Зоилы мои книжки не открывают. И на меня внимания не обращают. В лучшем случае какая-нибудь красноречивая собака тебя облает, обгадит походя – и побежит дальше восхищаться клочьми скуки и нагромождением ужасов…
Я пишу низкий жанр – детективы. Я люблю их писать. И читать. И современные, и старые. И даже те, что еще не изданы.
Мои сетевые литературные френды знают об этом и частенько нагружают меня – прочти, отрецензируй, выскажи мнение – своими самоновейшими авантюрными, приключенческими, криминальными романами, повестями, рассказами. Знают о том и в издательстве и тоже подсовывают мне рукописи. И я никому, кроме явных графоманов, не отказываю. Прочитываю. И даже высылаю коротенькие рецензии.
Я мечтаю хоть кому-нибудь из начинающих хоть чем-то помочь, как помог мне в свое время писатель и критик Т-ский, и тем отплатить судьбе добром за добро.
За читку этих мемуаров я брался неохотно, очень уж странный по нынешним временам жанр – однако в издательстве меня заверили, что рукопись стоит того: «Подлинный детектив. И автор интересный, двадцать пять лет в органах проработал… Давайте подумаем вместе, Иван, под каким соусом это издать».
Москва, 1983 год, декабрь
Павел Савельевич Аристов, майор милиции,
инспектор уголовного розыска
Основано на реальных событиях
Преступление-1
Одной из «привилегий» моей работы всегда было то обстоятельство, что позвонить мне могли в любое время дня и ночи.
Вот и в тот раз телефон запиликал в половине второго, когда я видел десятый сон… Нет, вру: никаких снов я не видел, потому как устал хуже собаки – полдня и весь вечер провел на поджоге в Травяном. Заснул поздно, как в омут провалился, и вот теперь трели проклятого аппарата достали меня из глухого, глубокого и черного ущелья. К трубке я добрался к звонку четырнадцатому, когда уж и Аля проснулась, и дочка, я слышал, в своей комнате заворочалась.
– Спишь? – раздался в трубке жизнерадостный голос Бори, моего приятеля, дежурившего в ту ночь по управлению.
– Нет, крестиком вышиваю, – буркнул я.
– Прости, что разбудил, я б сам, по своей воле, никогда не посмел бы вашу светлость побеспокоить в столь ранний час да по столь ничтожному поводу… Но учти: тревожу я тебя не корысти ради, а токмо волею пославшего меня товарища полковника…
– Что ему от меня надо?
– Просил, ваша светлость, именно вас на место выехать. Аристов, он сказал-с, наш лучший сыщик, самый цепкий кадр. Не, я не шучу, так слово в слово товарищ полковник и сказали-с, и про сыщика, и про кадра.
В голосе Бориса мне послышалась определенная доза зависти, из чего я понял, что наш «полкан» и впрямь лестно обо мне отзывался.
– А что стряслось?
– Похоже, разбой.
– С жертвами?
– Да вроде нет. Кажется, только тяжкие телесные.
– Так какого же тогда ляда, – я уж совсем пробудился и начал злиться, – на тяжкие телесные «лучшего сыщика» с постели подымают? Такой ценный, как ты говоришь, кадр беспокоят?
– Не могу-с знать, ваше благородие.
– Хватит, Боря хохмить, и так с недосыпа башка трещит. Лучше скажи толком, человеческим, русским языком, без словоерсов и «благородий»: что там стряслось?
Мне хотелось получить как можно больше вводных данных, чтобы не стало неожиданностью то, с чем я столкнусь в самое ближайшее время на месте преступления.
– Я ж тебе говорю, подробностей не знаю, – упорствовал Боря. – Но мне показалось – заметь, только показалось, – может, я и ошибаюсь, что просьба товарища полковника связана с чем-то личным.
– Понятно, – вздохнул я.
Дело прояснялось. Все мы люди. Главврач, когда в больницу попадает его приятель, просит заняться им лучшего хирурга – значит, логично, что начальник управления поднимает с постели лучшего оперативника, когда с его дружком или родственником что-то случается. Мне, похоже, гордиться надо оказанным высоким доверием – да что-то не получалось. Спать очень хотелось.
К подъемам среди ночи привыкать мне не приходилось, поэтому по ходу разговора я уже начал одеваться. Наша с Алей спальня громадными размерами не отличалась, и длина провода позволяла мне, зажимая трубку плечом, добраться до шифоньера и выудить оттуда брюки и водолазку. Штаны я натянул во время беседы, а вот носки и водолазку надеть, когда у тебя рука занята, весьма проблематично, и потому разговор с Борей я решил закруглять.
– Куда мне ехать-то? – буркнул я.
– Недалеко. Город-герой Люберцы. Улица Калараш.
– Кала – что?
– Калараш. Да водитель место назначения знает, и машину я за тобой уже выслал. Скоро будет у тебя, выходи из подъезда.
– Давай, до связи.
Я положил трубку. Аля завозилась в постели, устраиваясь поудобнее и пытаясь заново уснуть.
– Термос с собой возьми, – сиплым со сна голосом посоветовала она. А я, хоть умом (и сердцем) понимал, что заботится обо мне благоверная: если заторчишь на месте преступления до семи-восьми утра, а то и позже (обычно бывает именно так) – спать захочется смертельно, только крепкий кофе или, на худой конец, чай спасут. Но я все равно на жену окрысился:
– Некогда мне сейчас термосами заниматься!
И подруга жизни безропотно, словно жена декабриста, вылезла из постельки и, как была в ночнушке, отправилась на кухню варить мне кофе. А я тем временем успел экипироваться и даже зубы почистить. Только бриться не стал – ничего, и коллеги, и начальство (если оно вдруг объявится) простят мне щетину: все-таки из постели человека выдернули. Правда, электробритву я в портфель на всякий случай уложил.
А тут и машина, черная наша управленческая «Волга», подкатила – я со своего седьмого этажа хорошо видел.
Жена вручила мне тормозок (как домашнея еда называется у шахтеров): и термос, и даже пару бутербродов с докторской успела завернуть.
Ласково поправила мне кашне.
– Осторожненько, Пашенька.
Это был обычный наш ритуал: куда б я ни уходил, даже в овощной за картошкой, она всякий раз повторяла: «Осторожненько». И я каждый раз отвечал, как сегодня:
– Буду стараться.
* * *
От моего Конькова до Люберец путь неблизкий, но по ночному времени, да игнорируя светофоры и скоростной режим, добрались мы на лихой управленческой «Волге» за полчаса.
Дом, против моего ожидания (все-таки Аркадьич абы за кого просить не станет), оказался самым обычным: пятиэтажка, построенная в начале шестидесятых. Про подобные дома ходил анекдот: «Хрущев совместил ванную с туалетом – однако не успел совместить пол с потолком».
И вправду: открывший мне дверь следователь областной прокуратуры Воронежский, косая сажень в плечах, смотрелся в здешних интерьерах медведем в теремке. Он ждал меня – ему о моем грядущем приезде, конечно, уже доложили. Воронежского я немного знал. Мужик он был хороший, да и следак неплохой. Его отличали три качества: статность, въедливость и полное отсутствие чувства юмора.
– Заходи, Павел, – пригласил он меня.
– Пострадавший где? – первым делом, не раздеваясь, тихонечко спросил я его в крошечной прихожей.
– Уже в больнице, – так же вполголоса отвечал следователь.
– Какие прогнозы?
– Состояние тяжелое, но, врачи говорят, жить будет.
– Что с ним?
– Отравление. Похоже на снотворное.
Мы торчали в коридоре, я снял пальто и шапку – но, разумеется, не ботинки. Не разуваться при входе в жилье являлось неоспоримой привилегией участковых врачей и милиционеров.
В квартирке меж тем происходила возня, отголоски которой доносились и до нас с Воронежским. В гостиной сверкала фотовспышка: там работал эксперт. Из кухоньки слышалось бульканье закипающего чайника, шипенье газовой горелки, чей-то вздох.
