— Да. Пожалуй.
— Конечно! Если хочешь быть счастливым — будь им! Не нами выдумано. Все это старо как мир, в сущности.
— И Грамов, сделавший все это, был простым инженером?
— Да нет, конечно! Он был доктором. Доктором химических, биологических и физико-математических наук. Инженером его все та же наша пьянь звала. По аналогии: гиперболоид инженера Гарина, ну а тут генератор инженера Грамова. Похмелотрон его еще называли. А Грамов сам, чего ж? Мы его два раза в членкоры выдвигали, но вы же знаете, что такое все наши академии? Президиум Академии наук? Козел козлович, как дела?..
— А генератор в рабочем состоянии сейчас? Или сгорел?
— Нет, не сгорел. Он чудом уцелел.
— Прекрасно. Я б хотел взглянуть. Возможно это?
— Я думаю, возможно. Но не здесь. Его у нас забрали.
— Забрали? Кто?
— Да ваши же коллеги. Из КГБ.
— А им-то он на что?
— Детектор лжи? Я думаю, им пригодится.
— Но ведь такой прибор использовать как детектор лжи — все равно что гвозди микроскопом забивать.
— Они и забивают гвозди микроскопом. Все так. Они себе это могут позволить.
— А что ж вы им отдали-то такой прибор?
— А как же не отдать? Административно мы подчиняемся Третьему управлению Минздрава. А это — авиация, космонавтика и КГБ. И летчики, конечно, глаз на него положили. Но «контора» посильнее оказалась. Они не только полиграф забрали. Они забрали много чего. После пожара, под шумок. Ребят, сотрудников толковых переманили враз — Иванникова и Чудных. Погоны нацепили им, оклад майорский — в зубы и вперед!
— Откуда вам это известно?
— Ну как же? Приходили тут. Иванников с Чудных. Похвастаться. А мне потом, конечно, доложили. Не без язвительности. Тут, дескать, они по двести двадцать получали, а там — шестьсот. И море льгот. Засранцы, вы меня простите. Ученые… Ядри их корень. А Грамов не такой был. Он всех таких подальше послал. Тот настоящий был, прямой и неподкупный. Упокой Господи его душу мятежную.
— А что за человек был Грамов? Как личность?
— Вы правильно сказали: он был личность. Открытый, честный, добродушный. Я лично в отпуске был, когда случилось это. Но прилетел на похороны. Его же как хоронили. За гробом шли — наверно, тысяча, не меньше.
— А что-нибудь странное в его характере наблюдалось?
— Пожалуй. Очень он людей любил. Такая странная черта. Ну до смешного: самому не надо, а людям дай! И так во всем: путевки там, машины, квартиры вот распределяли восемь лет назад. У самого две девки.
— У него две дочери? Нет-нет, я удивился, что вы помните, у кого сколько детей.
— А как не помнить! Сколько он о них рассказывал! Вот уж отец был! Ужасно их любил. И звать их помню: Оля и Марина.
— Но Олю все же он любил побольше, нет?
— Да. Оленька любимая была. А вы откуда знаете? — удивился директор.
— Да просто так, слетело с языка. Спасибо вам. Пойду.
На похоронах Ольги Алексеевны Грамовой и ее сына Коленьки было немного народа.
У самого выхода с кладбища Турецкий догнал молодую красивую женщину с девочкой лет шести.
Чем дальше, тем все больше и больше дело не нравилось Турецкому. Ему не нравилось прежде всего то, что элементарные, на первый взгляд, события — самоубийства — вытягивались в странную цепь. И личность Грамова туда же. Его обыденным никак не назовешь. Что он погиб, сомнений нет. Но почему тогда Травин утверждал, что Грамов якобы являлся к ним с того света? А может, Травин сам — того?.. Вот что нужно проверить! Насколько Травин был психически здоров. На учете он, понятное дело, скорей всего не состоял, однако сослуживцы, вполне возможно, замечали что-то. Вот это надо поручить Сергею.
Но это чуть попозже. Сюда, на кладбище, Турецкий приехал один на собственном «жигуле» — в порядке частной инициативы, так сказать. Он знал, что сначала надо дело прояснить для самого себя, а уж затем строчить отчет о проделанной работе.
— Марина Алексеевна? — Турецкий тронул женщину за локоть.
— Да.
— Я следователь, ведущий дело о гибели вашей сестры и племянника. Когда я мог бы побеседовать с вами?
— Когда угодно. Сегодня, сейчас.
— Здесь?
— Можно поехать ко мне. В угрозыск, признаться, мне ехать не хочется с дочерью. Вы что-то не поняли?
— Признаться, да. Наш разговор не прост и времени, боюсь, порядочно займет.
Она кивнула, соглашаясь.
— И вы предлагаете провести его на поминках?
— Какие поминки, Бог с вами! — удивилась Марина. — У нас не заведено.
— Простите, что не заведено — поминки?
— Ну да, вообще обряды. Жить надо проще. Обряды усложняют жизнь.
Они вышли за ворота кладбища.
Марина коротко простилась с остальными родственниками, пришедшими проводить покойных в последний путь.
Турецкий открыл дверцу своей машины, Рагдай радостно завилял хвостом при виде хозяина.
— Моя собака вам не помешает?
— О, Бога ради!
— А как ее зовут? — впервые открыла рот девочка по имени Настя.
— Ее? Это он. Рагдай.
— Вот такую, мам, купи мне! Глупую!
— Рагдай не глупый, что ты! — Турецкий заметно обиделся.
— Добрую! — сияя поправилась Настя, забираясь на заднее сиденье и обнимая Рагдая. — Добрую, я хотела сказать!
Машина тронулась.
— Вы есть хотите?
— Да, — коротко призналась Марина.
— Мы не завтракали, — сообщила Настя.
— Махнем-ка мы к «Бармалею», — решил Турецкий.
— Куда? — удивилась Марина.
— Так называется один хороший новый ресторан. Пообедаем, а заодно и поговорим. Не нарушая хода жизни — в вашем стиле, — он перехватил ее вспыхнувший взгляд и улыбнулся.
Небольшой уютный ресторан был почти пуст.
Турецкий, Марина и Настя уже закончили обед и приступили к десерту. Рагдай, как водится, ждал их в уютном ресторанном дворике.
— Мама, можно я собачке отнесу чего-нибудь покушать? — спросила Настя, доев пирожное.
— Можно, — разрешила Марина. — Только что ты ей отнесешь?
— Ну что-нибудь! — Настя обвела взглядом соседние столы, ломившиеся от снеди.
— На, отнеси ему мое пирожное, — предложил Турецкий. — Ему хоть сладкого нельзя, но он об этом знать не знает.
Обрадованная Настя схватила пирожное Турецкого и, завернув его в салфетку, стремительно исчезла.
— Ну вот, — сказала Марина, — как в русской сказке: накормили, напоили, теперь расспрашивайте. Что вас интересует?
— Неприятный вопрос: вы хоронили сестру и племянника, плотно закутанных в саваны. Это нечто религиозное?
— Отчасти — да, — кивнула Марина и пояснила: — В России спокон веку хоронить принято в саване, по христианскому обычаю. Последнее время, правда, пошел иной стиль — в пиджаке-галстуке.
Турецкий случайно заметил в зеркале мужчину в темных очках, одиноко сидящего в дальнем углу и пристально, как показалось Турецкому, наблюдающего за ними.
— А вашего отца хоронили как?
— Да точно так же — в саване. «Химбиофизика» на похороны тогда большие деньги выделила, так что саван, считайте, нам даром достался.
— Простите еще раз, совсем уж страшный вопрос — ведь ваш отец сгорел, почему вы его не кремировали, во-первых, и что вы, простите еще раз, заворачивали в саван, во-вторых?
— Ну, не кремировали почему — понятно. У нас в семье всегда все по старинке, как от веку пошло. А что там в саван завернули — тоже просто: все, что осталось, то и завернули. — Марина невесело усмехнулась. — Мать, помню, в тот день…
— От чего она, кстати, умерла, ваша мама? По документам — сердечная недостаточность. Но что-то я теперь сомневаюсь в этом.
— Правильно делаете. Она не смогла перенести разлуки с отцом и отравилась. Через три недели после него ушла. Следом. А у нас, вы знаете, в стране всегда велась активная борьба с самоубийствами, в силу чего в документах ей записали сердечную недостаточность. Оно и правильно отчасти: при отравлении дихлорэтаном. Вы тоже ведь, поди, напишете, что Оля с Колей умерли от старости, не так ли?
Турецкий видел в зеркале, что одинокий мужчина за его спиной, в дальнем углу, не сводил с их столика глаз, скрытых за темными очками.
— А как хоронили вашу мать? — спросил Турецкий, пропуская язвительное замечание Марины мимо ушей. — Наверно, тоже в саване?
— Конечно, — кивнула Марина. — Он чем-то не нравится вам?
— Наоборот. Очень нравится. Такая зацепка!
— Зацепка?
— Конечно. Сейчас объясню. К вашей сестре перед смертью являлся частенько покойный отец ваш. Как будто бы с того света.
Услышав это, Марина вздрогнула и даже отшатнулась слегка от Турецкого. Смертельная бледность покрыла ее лицо.
— Марина, что с вами?!
— Да ничего. Сегодня день такой — богатый впечатлениями. Держишься так — порою излишне приподнято даже, — чтоб не упасть. Вы извините. Продолжайте, я слушаю.
