«Лучше его совсем не иметь».
Миновав-таки чекистские кордоны, Плещеев выбрался в стылую темень зимнего вечера, содрогнувшись, погрузился в ледяное чрево «девятки» и потянул из кармана «моторолу»:
— Марина Викторовна, крепись. Приеду, будем смотреть кино, говорят, ужасно познавательное. Да, в узком кругу. Ну все, лед тронулся.
В самом деле, стекла наконец оттаяли, из отопителя задули теплые ветры, и в салоне наступила весна — можно было ехать. Вырулив с парковки, Плещеев потянулся вдоль заснеженной аллейки к узорчатому чугуну ворот, где находился последний, хотелось бы надеяться, на сегодня КПП. Через минуту он остался позади, и, очутившись на набережной, «девятка» шустро покатила по просоленным городским мостовым. Движение было плотным, однако переправа через Неву прошла на редкость удачно, вскоре показались фонари центральной магистрали, и, включив сирену с проблесковыми, Плещеев попер вдоль осевой линии.
Чуть-чуть не дотянув до «мечты импотента», он лихо ушел направо, без помех проехал Лиговку и, повернув с Московского во дворы, припарковался возле аккуратного двухэтажного строения.
«Как это у империалистов-то? Здравствуй, дом, милый дом? — Улыбнувшись, Плещеев включил сигнализацию и направился по асфальтовой, несмотря на недавний снегопад, дорожке к свежеокрашенным дверям. — Это, конечно, если работу считать вторым домом».
Едва он миновал внушительную вывеску «Охранное предприятие ЭГИДА-ПЛЮС», как из спортзала появились молодцы в протекторах и, убедившись, что пожаловали свои, шумно обрадовались:
— Вечер добрый, Сергей Петрович!
— Физкульт-привет, гвардейцы. — Сдернув с носа запотевшие в тепле очки, Плещеев взмахнул ими и начал подниматься на второй этаж, откуда доносился густой запах кофе а также несколько двусмысленное:
Мы с милахою моей
Не живем уж сорок дней,
Только вместе ищем «тампакс»,
Что пропал внутри у ей…
Оказалось, что, истомившись в ожидании главнокомандующего, мадам Пиновская, Саша Лоскутков и Осаф Александрович Дубинин подкреплялись «нового дня глотком» и вели изящную беседу ни о чем. Семен же Никифорович Фаульгабер, имевший в некоторых кругах прозвище Кефирыч, в общую беседу не лез и, приласкав огромной лапищей дымящуюся кружку, сражался с компьютером в «тетрис».
— Ну-ка, а не испить ли и нам кофею? — Сразу повеселев, Плещеев разделся, протер запотевшие очки и с удовольствием вонзил зубы в специально приготовленный для него комплексный бутерброд (сыр, ветчина и немного хлеба).
— Марина Викторовна, у вас просто кулинарный талант! Пиновская улыбнулась, все согласно закивали головами, и в комнате воцарилось молчание.
— Надираловка. — Кефирыч тактично допил налитое, загасил-таки непобежденного соперника и, чтобы генералитету не мешать, отправился сражаться с молодцами в спортзал. Проводив его взглядом, Плещеев съел еще бутерброд, не отказался от пряника «Славянского» и, сделавшись наконец тяжелым и добрым, поднялся:
— Ну-с, дамы и господа, давайте крутить кино, потому что врага нужно знать в лицо!
— Я тебе, сукин сын, покусаюсь… — Снегирев бережно выволок Рекса из-под кровати и старым тети-Фириным платком ловко обвязал ему брюхо. — Пора с природой общаться.
Ушастое лохматое создание еще неважно держалось на лапах и очутившись в бескомпромиссных человеческих руках жалобно заскулило: «Зачем это ты меня, дядька, тащишь на мороз?»
— Как это зачем? Хватит гадить, как кошка, в лоток, уже не маленький. — Снегирев захлопнул дверь и, подхватив питомца, принялся спускаться по лестнице.
На улице светило солнце, раскатисто каркали вороны, а Рекс будучи выпущен на свежевыпавший снег, потянул носом воздух, застыл в задумчивости и, видимо, решившись, стал справлять максимальную нужду.
Окрас у него был нарядный — пепельно-серый, с черной «маской» на морде, на лбу белело трогательное пятнышко, а отставленный пушистый хвост реял на ветру, словно полковое знамя.
— Молодец, тонко чувствуешь момент. — Потрепав зверя по холке, Снегирев вдруг заметил, что собачьи глаза смотрят по-человечески осмысленно, и, улыбнувшись, одобрил: — Правильно, не можешь быть сильным, будь умным.
Он подождал, пока общение с природой не стало воспитаннику в тягость, снова подхватил его на руки и, поднявшись бегом по лестнице, приступил к процессу кормления. От теплого молока сухой корм сделался мягким, яйца, разболтанные с рыбьим жиром, добавили ему, надо думать, пикантности, а мелко накрошенный зельц вызывал у понимающих обильное слюнотечение.
— Пожалуйте-с. — Наконец-таки Снегирев допустил воспитанника к миске и, глядя на ритмично подрагивающий собачий хвост, принялся Одеваться. — Иду за харчами. Будешь хорошим мальчиком, будет тебе сахарная косточка!
Народу в магазине хватало, однако торговля шла вяло — как видно, зарплату задерживали, и на Снегирева, набившего съестным два больших пакета, многие покосились неодобрительно: и откуда, спрашивается, у некоторых столько денег. Объяснять он не стал, а очутившись в своем подъезде, распахнул незапертую дверь и смело окунулся во влажный полумрак подвала. Канализация нуждалась в неотложном ремонте, сильно пахло кошками — живыми и уже отмучившимися, однако подобные мелочи Снегирева не трогали. Он двигался в самую глубину подвальных недр, туда, где около горячих труб располагалась странная, сделанная из яичных ящиков конструкция, называемая в простонародье лежбищем.
— Эй, соседи! — Снегирев подошел поближе и, разглядев в тусклом свете лампочки сидящие человеческие фигуры, придвинул к ним пакет с провизией: — Жратва.
Хозяин бомжовника тут же пошевелился и, шустро разворошив содержимое мешка, повернулся к своей даме:
— Аня, чай…
Та давно забытым движением принялась срывать целлофан, а Снегирев только теперь заметил перевернутый электроутюг, на котором закипала вода в жестянке, и внутренне усмехнулся: «Смотри-ка, в цвет попал».
— Как здоровье, соседи? — Он уселся на теплый край трубы, а из банки тем временем пошел пар, и женщина поспешно стала сыпать в кипяток пахучее крошево «Липтона».
— Спасибо, уже лучше.
Потом бомжи пили и ели, не успевая прожевывать, глотая судорожно, как это делают очень голодные люди, а Снегирев, глядя на импровизированную электроплиту, заметил:
— Чувствуется движение мысли.
Хозяин бомжовника вдруг перестал жевать и с каким-то странным выражением заплывших от побоев глаз вытащил небольшую замызганную книжицу.
— Мыслей уже нет, осталось только вот что. Это был диплом доктора каких-то там наук.
Возвратив его владельцу, Снегирев покачал головой:
— Это еще не самое плохое, Павел Ильич. Бывает и пострашней.
"А в вас когда-нибудь стреляли свои? Из девятимиллиметрового ствола, по снайперским понятиям — почти в упор, так, чтобы оболочечная пуля легко пробила тридцать слоев кевлара, прошила насквозь броневставку и глубоко засела в легком? Очень глубоко — ее вытаскивали медленно, по миллиметру, бесконечно долго… Вам когда-нибудь вытаскивали пулю из легкого без наркоза?..
Вы когда-нибудь попадали в дерьмо? В теплое дерьмо полужидкой консистенции? С туго скрученными за спиной руками и девятимиллиметровой дыркой в легком? Так, чтобы оно доходило до подбородка, и когда от слабости подгибались колени, вам приходилось давиться им — теплым дерьмом полужидкой консистенции. Пока инстинкт самосохранения не выталкивал вас на поверхность и не начиналась жесточайшая рвота — кровью пополам с желчью? И так не день, не неделя — вечность…"
— Может, и бывает в жизни хуже, — черпанув грязным пальцем паштета, доктор наук потянулся к жестянке с чаем, и внезапно его начали душить слезы, — но только жизнь ли это?
Вообще-то на фоне изломанных российских судеб история профессора Дубровина ничем особым не выделялась. Жил он раньше на Минутке в городе Грозном, заведовал потихоньку кафедрой в Нефтяном институте и был человеком уважаемым. Брал, но по чину, сына отправил учиться в Петербург, а сам занимал с супругой апартаменты в двенадцатиэтажном монстре. Однако всему хорошему обязательно приходит конец. Российский путь реформ оказался тропой войны, и на город Грозный полетели фугасы. Двенадцатиэтажный монстр превратился в груду развалин, из краснозвездных танков, не разбирая, резали крупнокалиберными, и в числе прочих Павел Ильич подался с супругой куда глаза глядят. А смотрели профессорские очи из-под роговых очков в сторону Петербурга, где учился в Институте водного транспорта любимый сын Артем, надежда и, хотелось бы Думать, опора родителям в старости. Но дорогое чадо найти не удалось — за нерадение к наукам его из вуза поперли в неизвестном направлении, и, окончательно размякнув, Дубровин поселился у старинного приятеля Абрама Соломоновича Каца. Правда, ненадолго. Вскорости хозяин дома приказал всем долго жить, объявились наследники, и семейству Дубровиных пришлось съезжать. Все ниже и ниже. Пока дело не закончилось их теперешним бедственным положением…
