– Хм-м… Он и сам бы сообразил.
– А сколько действительно им потребовалось времени?
– Все зависит от того, сколько здесь было людей. – Он потер пальцами уставшие глаза. – Во всяком случае, у них должны были быть с собой коробки для бутылок. Следовательно, они знали, что здесь есть вино, и заранее подготовили тару. Поэтому Фрост решил, что я сам его продал, а теперь заявляю, что оно украдено, претендуя на страховку. Если же его действительно украли в прошлую пятницу, то кто, как не я, мог уведомить преступников, что им будут нужны коробки? Следовательно, я сам подстроил весь кошмар…
Мы размышляли в гнетущей тишине.
– Так кто же все-таки знал, что у тебя хранилось вино? – спросил я наконец. – И кто знал, что в пятницу никого нет дома? И какова была их главная цель – вино, антиквариат или серебро и картины?
– Бог мой, Чарльз, ты говоришь прямо как инспектор Фрост.
– Извини, Дон!
– Ладно уж. Теперь в любом бизнесе кризис наличных. Обрати внимание, национализированные промышленные предприятия тратят миллионные капиталы. Растет зарплата, растут налоги и инфляция. Для мелких же предпринимателей – это большая проблема. Конечно, у меня тоже трудности с наличными. А у кого их нет?
– Твои дела плохи? – поинтересовался я.
– Положение не отчаянное. Утешительного, разумеется, мало, но и о ликвидации пока что нет речи. К тому же компания с ограниченной ответственностью не имеет права производить торговые операции, если она не предъявит средств на покрытие расходов.
– Но она могла бы… если бы ты поддержал ее дополнительным капиталом?
Он поглядел на меня с тенью усмешки:
– Меня все еще удивляет, что ты зарабатываешь на жизнь… рисованием.
– Зато у меня есть возможность ходить на скачки, когда захочется.
– Ленивый лоботряс! – Он говорил как тот, прежний, Дональд, но непринужденность постепенно уступала место безразличию. – Только в крайнем случае, как несостоятельный должник, я мог бы воспользоваться собственным имуществом, чтобы спасти обреченное дело. Если бы дела моей фирмы стали совсем плохи, я бы сразу прикрыл ее. Было бы просто сумасшествием упустить время.
– Фрост, наверное, спрашивал тебя, не была ли страховка украденных вещей выше их действительной стоимости?
– Да, спрашивал. Несколько раз.
– Ну, ты бы не сказал ему, если бы даже так оно и было?
– Но так не было. Если хочешь знать, страховка была меньше действительной стоимости. – Он вздохнул. – Бог знает, возместят ли они стоимость Маннинга… Я договорился о страховке лишь по телефону. И даже еще не отослал страховой полис.
– Все будет в порядке, если ты предъявишь квитанцию на покупку. Он грустно покачал головой.
– Все документы, подтверждающие покупку, были в столе в холле. Квитанция картинной галереи, где я купил картину, паспорт картины, квитанция таможенного и акцизного сборов. Все пропало…
– Фросту вряд ли это понравится.
– Ему уже не понравилось.
– Ладно… Надеюсь, ты обратил его внимание на то, что вряд ли покупал бы дорогие картины и предпринимал кругосветные путешествия, если бы у тебя не было ни гроша.
– А он и сказал, что именно потому, что я покупал дорогие картины и совершал путешествия, у меня ничего не осталось.
Фрост воздвигнул перед Дональдом стену подозрений, чтобы тот разбил о нее голову. Моего кузена надо было вытягивать, пока не утонул окончательно.
– Поешь спагетти? – предложил я.
– Что?
– Это все, что я сумею приготовить.
– О-о-о… – Он глянул на часы.
Было половина пятого, и, по моему мнению, давно настала пора подкрепиться.
На следующее утро полиция прислала машину за Дональдом, чтобы подвергнуть пыткам теперь уже в конторе. Дональд вышел из дому как неживой. За кофе он достаточно ясно дал понять, что не собирается себя защищать.
– Дон, ты должен бороться! Из создавшейся ситуации есть лишь один выход – быть рассудительным, твердым и точным, то есть быть самим собой.
– Лучше бы ты пошел вместо меня, – слабо улыбнулся он. – У меня нет сил заниматься этим. Да и к чему? – Его улыбка вдруг исчезла, и на лице проступило неимоверное горе, так в трещине льда проступает черная вода. – Без Регины… без нее нет смысла зарабатывать деньги.
– Речь идет не о деньгах. Ты должен себя защищать, иначе они сочтут тебя виновным.
– Я дошел до предела. Мне все безразлично. Пусть думают, что им заблагорассудится.
– Дон, – сказал я серьезно. – Они будут думать то, что ты им позволишь!
– Мне и вправду все равно, – сказал он.
Именно это и беспокоило меня.
Его не было целый день. А я рисовал. Не вчерашний грустный пейзаж. Солярий показался мне еще более серым и холодным, чем вчера, а я не хотел больше впадать в меланхолию. Я оставил на столе незаконченный рисунок и со всеми пожитками перебрался в тепло. Возможно, в кухне не такое хорошее освещение, но она была единственным местом в доме, где еще ощущался пульс жизни.
Я рисовал Регину. На картине она стояла возле плиты с деревянной ложкой в одной руке и с бутылкой вина в другой. Я рисовал ее откинутую назад голову, улыбающееся лицо, лучистый и откровенно счастливый взгляд. Позади Регины я рисовал кухню точно такой, какой видел ее сейчас, а саму Регину рисовал по памяти. Я так четко видел ее, что раз или два отводил взгляд от ее лица на полотне, чтобы обратиться к ней, но, разочарованный, обнаруживал перед собой лишь пустоту. Необычайные ощущения реальности и нереальности волнующе переплелись воедино.
Я редко работаю более четырех часов подряд, потому что от долгого стояния устаю, мне становится холодно и зверски хочется есть.
На ленч я открыл банку говядины, разогрел мясо, поел его с пикулями на кусочке поджаренного хлеба, потом пошел прогуляться. Чтобы избежать зевак за воротами, я вышел в сад и через живую изгородь выбрался на улицу. Какое-то время я слонялся вдоль кривых улочек. Была возможность размяться после многочасовой работы и подумать о картине.
Складки на кухонных занавесках надо было оттенить жженой умброй, а на кастрюле добавить пурпура. У Регины на желтой блузке под воротничком нужно положить желтой охры и, может быть, немного тронуть зеленью. Недостаточно прорисована кухонная плита, надо к ней вернуться. На этот раз я нарушил свой основной принцип работать сразу и над фоном, и над предметом на переднем плане.
Сейчас лицо Регины выделялось на полотне своей четкостью и завершенностью. Не хватало только отблеска на губах и теней под нижними веками – этого не сделаешь, пока не просохнет краска.
Я очень быстро написал лицо Регины. Теперь нужно быть осторожным, чтобы выдержать кухню в том же самом ключе и чтобы все выглядело естественно, как гармоничное целое.
Дул пронизывающий ветер, в небе клубились черные тучи. Я сунул руки в карманы и с первыми каплями дождя проскользнул назад через изгородь.
Послеобеденный сеанс оказался гораздо короче. Я не мог подобрать нужный тон, чтобы воспроизвести свет, падающий на предметы в кухне. Я рисую не первый год, но на этот раз не сумел добиться совпадения красок на палитре и на картине. После трех ошибок я решил, что на сегодня достаточно.
Дональд вернулся, когда я мыл кисти. Я услышал, как скрипнули тормоза машины и хлопнула дверца. Потом, к моему удивлению, позвонили у парадной двери, хотя Дональд брал с собой ключи.
Я открыл дверь. На пороге стоял полицейский и держал под руку Дональда. Позади них – толкущиеся у ворот любопытные, жадно взирающие на эту картину. Мой кузен был бледным как смерть.
– Дон! – позвал я его, чувствуя, что выгляжу испуганным. Он ничего не ответил, а полицейский слегка поклонился.
– Вот и мы, сэр! – И передал мне кузена из рук в руки. Сам же поспешно ретировался к ожидавшей его машине.
Я помог Дональду войти. Впервые я видел до такой степени убитого горем человека.
– Я спросил о похоронах… – Его лицо окаменело, он задыхался. – Они ответили… – Он перевел дух и попытался продолжать: – Они ответили… что никаких похорон…
– Дональд!
– Они сказали, что ее… нельзя хоронить до конца следствия. А оно может длиться целые месяцы. Они будут сохранять ее… в холодильном отделении… – Его отчаяние было ужасным. – Они… – Он пошатнулся. – Они заявили… тело убитого человека принадлежит государству до конца следствия…
Я не успел подхватить его. Он упал возле моих ног как подкошенный.
Два дня Дональд провел в постели, и мне довелось узнать, что это такое – состояние прострации.
Утром и вечером врач давал ему успокаивающие пилюли и делал инъекции. Медсестра из меня была никудышная, а кухарка и того хуже. Но Дональд не хотел видеть возле себя новых лиц. Он умолял врача:
– Пусть только Чарльз ухаживает за мной. Он не станет устраивать лишнего шума.
Он засыпал и просыпался, а я наблюдал, как на его лице отражается борьба с неотступным страхом. Он заметно похудел, его когда-то полное лицо осунулось. Тени под глазами почернели, и силы, казалось, совсем покинули его.
