Произнеся эту мудрёную фразу, Седой хмыкнул и пояснил:.
— Были бы у тебя деньги или шмотки какие. А так только и остаётся, что почки отбить. Им вон палки новые выдали. Там ручка сбоку. А на хрена, они и сами не поймут. Вот и тренируются. Я и говорю — звери.
Седой снова замолчал, а Валька вспомнил солдат из своей части, и милицейских вербовщиков, что перед каждым дембелем наведывались к ним, и тех отморозков, которые подписывали контракты, и содрогнулся.
— Отобьют они тебе почки и бросят на нары на полгода. А там следак станет тебе все свои висяки шить. А в камере тебя опустят и заразят чем-нибудь. А потом выкинут тебя за ворота, и приползёшь ты снова ко мне. Только я не пущу.
— А можно мне пока у вас остаться? — жалобно спросил Валька и всхлипнул, сам не зная почему.
Седой не ответил, но, порывшись в куче тряпья, выкинул к Валькиным ногам две рваные кроссовки и грязную телогрейку.
— Спасибо, — растрогался Валька и сглотнул слезу.
— Засунь, Валёк, своё спасибо… Отработаешь.
Так в одночасье он стал Вальком. Через пару дней закончилось бабье лето, полили нескончаемые дожди, земля раскисла, перемазав его с ног до головы, и к снегу Валёк уже ничем не отличался от Седого и других бедолаг, коих в городе было изрядное количество. Он не жил, а выживал, роясь в помойках и убирая мусор вокруг того самого магазина, где продавщица напророчила ему судьбу. Она нещадно ругала его, но жалела и платила за работу буханкой чёрного хлеба, половину которой он отдавал Седому.
Седой пугал Валька какими-то необъяснимыми странностями. Он мог сутками валяться в своём тряпичном гнезде, совершенно не заботясь о пропитании, потом вдруг вскакивал и исчезал дня на два в неизвестном направлении. Вернувшись, он снова ложился, равнодушно принимал свою пайку чёрного и молча выслушивал Валькин трёп. Однажды он до смерти напугал Валька совсем уж странным поступком. Где-то в ноябре Седой вернулся из очередного исчезновения с трёхлитровой банкой мутной вонючей жижи. Он вытащил из кармана горсть таблеток, дрожащими от нетерпения руками налил жижу в пластиковый стакан, высосал, содрогаясь от отвращения, сунул в рот несколько таблеток, запил их вторым стаканом, рухнул в своё гнездо и замер в ожидании действия. Действие наступило минут через двадцать — Седой часто по собачьи задышал и покрылся крупными каплями пота, судороги волнами колотили и ломали его тело, глаза вылезали из орбит, он хрипел, стонал и выкрикивал что-то нечленораздельное, вскакивал, тут же падал и замирал, как неживой, оживал, и всё начиналось заново. Валёк с ужасом наблюдал эту битву жизни со смертью — расцвеченная пламенем из печки-буржуйки без дверцы, она была живой иллюстрацией бабушкиных рассказов про адовы муки. Так продолжалось часа четыре. Наконец Седой затих и пару часов лежал спокойно, потом его стал бить озноб, напомнив Вальку собственное состояние похмелья, но то, что произошло дальше, было выше его понимания. Седой сел, налил пойло в стакан, сунул в рот несколько таблеток, запил, рухнул на тряпьё и всё началось сначала. Это сознательное издевательство над собой продолжалось несколько дней, пока банка не опустела.
Сейчас Валёк сидел на ящике перед дымящей печкой и жевал свою жвачку. Справа от него на куче тряпья в горячечном бреду метался Седой, притащивший вчера пятилитровую банку той самой жижи. Валёк жевал, смотрел на огонь и прокручивал в голове события вчерашнего дня.
Они не ели уже два дня — его кормилица заболела, и магазин был закрыт. Народ, скудно отметивший новый год и рождество, перешел на картошку и каши, и в бачках было пусто. Седой валялся в своём гнезде, а Валёк метался по городу в поисках жрачки. Он обошёл все знакомые места, но ни еды, ни работы не нашлось. Было последнее место, где ещё оставалась надежда на кормёжку — Фимкина таверна. С месяц назад он уже совался к нему и получил работу, о которой и вспоминать не хотелось.
— Есть работа, — деловито сказал тогда Фимка и указал на пустую бочку и грязный черпак на длинной ручке, — гальюн отчерпать надо.
Валёк черпал пол дня, а заработал всего тарелку чуть тёплых пустых щей, буханку чёрствого хлеба да треть бутылки выдохшегося пива.
— Есть работа, — снова сказал Фимка и кивнул на толстую суковатую берёзу лежавшую поперёк двора, — попилить, наколоть и сложить. На всё три дня за три обеда.
Валёк побежал к Седому.
— Ты это видел? — Седой сунул ему под нос свои татуированные руки, — Западло мне на этого жидка ишачить.
— А сдохнуть тебе не западло? — взъярился Валёк, но, глянув в сузившиеся и ещё более побелевшие глаза Седого, осёкся.
— Ты не будешь на него ишачить, — примирительно ворковал Валёк, — ты вообще пилить не будешь — я сам попилю, ты направляй только и больше ничего.
Седой долго ломался, но потом, бросив: «Хрен с тобой», согласился.
Они шли к таверне задами, утопая в снегу, матерясь, кашляя и задыхаясь. Резко потеплело, пошёл снег, и стало быстро темнеть. Наконец они уткнулись в забор. Валёк раздвинул доски, пропуская Седого вперёд, немного замешкался, воюя с норовящими схлопнуться деревяшками, и увидел Седого, стоящим перед каким-то мужиком.
— Чемодан открой, — прохрипел Седой.
Человек что-то залепетал, а Седой выхватил свой страшный нож и плашмя влепил его мужику в щёку. Сердце Валька остановилось. Предчувствие, что мужик сейчас дёрнется и Седой хладнокровно перережет ему горло, вырвало из Валька целый поток слов:
— Не спорь, не спорь, — умолял он и произносил ещё какие-то слова, сам не понимая их смысла.
Мужик стал возиться с замками и Валёк ясно увидел лежащую в кейсе колбасу и батон белого хлеба. Наконец крышка откинулась.
— Издеваешься, да? — прохрипел Седой и ловко ударил мужика по шее. Человек тихо охнул и упал к их ногам. Всё остальное отложилось в сознании Валька в виде быстро меняющихся слайдов: вот Седой срывает шарф с бесчувственного тела и наматывает на свою грязную шею; вот он переворачивает тело на спину, расстёгивает пуговицы на пальто и пиджаке, сдирает их как целое и бросает на снег; вот он стаскивает свитер; вот снимает ботинки и бросает на пальто, туда же летят кейс, шапка и перчатки; теперь Седой запускает руку в карман пиджака, выхватывает бумажник и, прошипев: «Волоки всё в берлогу», исчезает за забором.
Валёк содрогнулся, вспомнив тот животный страх, который испытал, оставшись наедине с телом и кучей вещей, как дрожали его руки, скатывающие узел, как зашлось сердце, когда человек зашевелился и застонал. Он вспомнил, как отчаянно бился с забором, не хотевшим пропускать его с узлом, а мужик уже стоял на четвереньках и тряс головой. Он совсем не запомнил, как крался в снежных сумерках с узлом на плечах и очнулся только в берлоге, бросив краденое на то, что называл своей постелью. Валька трясло. Он сидел с закрытыми глазами, но ясно видел, как мужик встаёт, идёт на вокзал, а там всего-то метров сто пятьдесят, как менты хватают собаку и как она, задыхаясь и роняя слюну в своём охотничьем азарте, волочит их сюда, к Вальку, который шёл работать, а стал соучастником вооружённого грабежа. Валёк застонал и тут же пустой желудок откликнулся острой болью. Валёк взвыл, скрючился и упал лицом на проклятый узел. От узла пахло едой. Её пьянящий запах Валёк мог теперь распознать среди тысячи других. В его голодном воображении возник бутерброд, спрятанный в кармане пальто, и он набросился на узел, как набрасывается утопающий на случайно подвернувшееся бревно. Карманы пальто были пусты. Валёк выматерился и взялся за пиджак. В наружных карманах бутерброда не оказалось, но обнаружилась мелочь и две бумажки, похожие на деньги. Он выгреб всё до монеты и засунул в свой карман. Один внутренний карман был пуст, другой хранил паспорт и довольно увесистую пачку бумажек. Валёк взвизгнул, подбежал к печке, нашёл и запалил огарок свечи. Да, это были деньги! Снаружи послышались шаги и Валёк, судорожно сунув деньги в паспорт, зарыл свои сокровища в тряпье, как собака зарыла бы косточку. В лаз просунулась тяжёлая полиэтиленовая сумка, и вслед за ней влез Седой. Валькин желудок живо откликнулся острой болью и руки сами потянулись к сумке.
— Копыта не суй, — рявкнул Седой, доставая пятилитровую банку своего пойла и отшвыривая в угол пустую сумку.
Через двадцать минут его уже ломало и колбасило.
Валёк вылез из берлоги и побрёл через пути в ту часть города, где была чужая территория, и куда он почти никогда не заходил. Шёл густой снег и когда он вошёл в ближайший магазин, облепленный им с ног до головы, продавщица не сразу поняла, с кем имеет дело, но уразумев, схватила нож и заорала:
— А ну пошёл вон, попрошайка несчастный, сейчас милицию вызову, они тебе ноги-то переломают.
— Не надо милицию, — испуганно сказал Валёк и выгреб из кармана все деньги и положил их на прилавок. Он так и не посмотрел, сколько там и теперь моляще произнёс:
