Она вцепилась в мою руку. Я должен был подбодрить ее. Ее глаза молили об этом.
— Он успел порядком надоесть вам своим бесконечным пьянством. Чаша терпения переполнилась, и вы оставили его там, где он заснул, до утра, а утром старушка Бесси…
— Нет, только не Бесси, — сказала она с очаровательной твердостью. — Только не бедная старая Бесси.
Возможно, этот благородный жест должен быть растрогать меня, но я остался равнодушен.
— Главное, — невозмутимо продолжил я, — хорошенько вымойте руки, но только не обваритесь. А я заберу с собой пистолет. Справитесь?
Она снова прижалась ко мне неумело и страстно.
— А что потом?
— Потом? — Я тихо вздохнул и, равнодушный к чарам ледяных губ, отстранил ее от себя и навсегда покинул дом Крэндаллов.
Меня не трогали (или не хотели трогать) почти три недели. Неплохо для любителя, особенно в такой густонаселенной стране, как Англия.
Я гнал машину проселками, не зажигая фар. Мне хотелось думать, что между мной и остальным обитаемым миром сотни миль продуваемых ветром пространств. Я тащил чемодан сквозь бесконечные английские пейзажи, мимо полей с лениво пасущимися коровами и унылых деревенских окраин, и ни огонька не рассеивало темноту вокруг.
Добравшись до станции, я сел на поезд до Лондона. Я знал, куда идти. В меблированные комнаты в Блумсбери, к северу от Рассел-сквер. Туда, где селились одни неудачники и где никому не было до меня дела, и меньше всех неряхе хозяйке.
Завтрак — склизкое остывшее месиво — ждал на подносе у двери. На ленч здесь подавали эль, хлеб и сыр. Ужин (если вы из тех, кто ужинает) приходилось добывать самостоятельно. Если случалось возвращаться в пансион за полночь, на вас набрасывались бледные призраки Рассел-сквер. Призраки кружили вдоль чугунных оград, словно один их вид был достаточной защитой от полицейского фонарика. А после воспоминания о перекошенных ртах, изглоданных изнутри остовах и громадных пустых глазницах, в которых давно не было жизни, не давали уснуть всю ночь.
Один из постояльцев играл Баха — чаше и громче, чем хотелось бы, — но кто мог запретить ему эту невинную прихоть?
Был еще одинокий старик с застенчивой сосредоточенной улыбкой и грязными мыслями и двое неповоротливых увальней, возомнивших себя актерами.
Довольно скоро пансион мне опротивел. Я купил рюкзак и отправился бродить по Девонширу. Разумеется, обо мне упоминали в газетах, но скупо. Никаких разоблачений, никаких размытых фотографий, на которых я смахивал бы на армянина-старьевщика. Короткое сообщение о моем исчезновении: возраст, рост, вес, цвет глаз, американец, вероятно, владеет информацией, которая может оказаться полезной властям. Далее шла краткая биография Эдварда Крэндалла, не больше трех строчек — ничего занимательного, еще один состоятельный бездельник, покинувший этот мир.
Меня спасло то, что газеты называли меня американцем. Мой акцент не смущал никого в Блумсбери, а уж в шахтерских краях мне и подавно нечего было опасаться.
Взяли меня в Чегфорде, на границе с Дартмуром. За чаем, разумеется. Я остановился на маленькой ферме — столичный литератор на отдыхе, неразговорчивый, но отлично воспитанный. Большой любитель кошек.
Их было две, черная и белая — упитанные красавицы, разделявшие со мной любовь к девонширским сливкам.
В тот унылый, как тюремный двор, день мы с кошками пили чай в гостиной. В такой день впору повеситься. Серый туман клочьями нависал над грубым утесником, желтевшим на пустошах.
Несмотря на корнуоллское имя, констебль Трессидер был из местных. Он мирно сидел в уголке, распространяя специфический запах полицейской формы. Бояться следовало не его.
Второму было за пятьдесят. Крепко сбитый, как все английские полицейские, — типичный краснолицый гвардеец. Он не выказывал ни грубости, ни высокомерия, сплошные дружелюбие и участие. Краснолицый положил шляпу на край стола и подхватил черную кошку.
— Наконец-то мы нашли вас, сэр. Инспектор Найт, Скотленд-Ярд. Задали вы нам работенку!
— Чай будете? — Я потянулся к колокольчику и облокотился на стену. — Выпейте чаю с убийцей.
Инспектор рассмеялся. Констебль Трессидер не проронил ни звука. Его лицо, закаленное суровыми местными ветрами, ничего не выражало.
— С удовольствием, но давайте не будем торопить события. Никто никого не обвиняет.
Наверное, я побледнел как смерть, но не успел я и глазом моргнуть, как инспектор вскочил с места, схватил с полки бутылку «Дьюарса», плеснул мне в чашку и поднес ее к моим губам. Я глотнул.
На плечо опустилась рука. Уверенно, точно и стремительно, как колибри пикирует на цветок.
Я усмехнулся:
— Придется вам допивать самому. Я не разбавляю чай спиртным.
Констебль пил чай в уголке, инспектор — за столом, поглаживая кошку, растянувшуюся у него на коленях. Все-таки великая вещь субординация.
В тот же вечер я вернулся с ними в Лондон.
Вот, собственно, и все.
Они прекрасно понимали, что прошляпили это дело. Англичане умеют проигрывать с таким видом, будто одержали победу. Зачем я взял с собой револьвер? Она неосторожно дотронулась до него, вот я и запаниковал. Понимаю, так делать не стоило. Отдаю ли я себе отчет в том, что, если бы полиция заподозрила неладное, мне бы ни за что не выйти сухим из воды? О да, разумеется, отдаю и раскаиваюсь в содеянном.
Однако это была внешняя сторона дела. За холодной серой стеной их глаз читались сомнения. Слишком поздно в безжалостных острых умах зародилась мысль, что убитый был так пьян и так глуп, что убийце не составило труда вложить револьвер ему в руку, сказать: «Бах!» — и вялым пальцем жертвы нажать на курок.
Миллисент Крэндалл я встретил в суде — женщину в черном, которую когда-то знал, но успел забыть. Мы не перемолвились ни словом. Эта встреча оказалась последней. Думаю, ей очень пошел бы черный кружевной пеньюар. Наверняка у нее такой есть.
С леди Лейкенхем я повстречался лишь однажды, на Пиккадилли, неподалеку от Грин-парка. С ней были мужчина и собака. Она отослала обоих вперед. Пес походил на овчарку, но гораздо меньших размеров. Мы пожали друг другу руки. Выглядела она сногсшибательно.
Мы стояли посередине тротуара, а англичане методично обтекали нас с двух сторон, как умеют только они.
Ее спокойные глаза были как черный непроницаемый мрамор.
— Что бы я делал без вашей помощи, — сказал я.
— Ерунда, милый. Мы всласть поболтали с помощником комиссара в Скотленд-Ярде. В его кабинете было не продохнуть от виски с содовой.
— Если бы не вы, убийство повесили бы на меня.
— Сегодня, боюсь, ничего не выйдет, — быстро и деловито проговорила она, — а вот завтра… Я остановилась в «Клэридж». Вы придете?
— Непременно, — ответил я. (На следующий день я покидал Англию.) — Значит, вы сшибли его с ног. Мне не следует спрашивать, но ответьте: почему?
Мы стояли на Пиккадилли, рядом с Грин-парком, а вокруг бурлил поток вежливых пешеходов.
— Я сшибла? Как гадко я поступила. Вам невдомек — почему?
Певчая птичка. Спокойная и невозмутимая, как Грин-парк.
— Я догадываюсь. Женщине достаточно улыбнуться, чтобы такой, как он, вообразил, что она готова лечь с ним в постель.
Словно за тысячу миль ветер пустыни принес едва уловимый пряный и резкий аромат ее кожи.
— Завтра, — повторила она. — Около четырех. Даже звонить не обязательно.
— Завтра, — солгал я.
Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду. Неподвижный как столб, омываемый потоками англичан, очевидно принимавших меня за каменное изваяние, китайского мудреца или фарфоровую куклу.
Я стоял, а холодный ветер волочил опавшие листья и обрывки газет по жухлым газонам и аккуратным дорожкам Грин-парка к бордюру Пиккадилли.
Наверное, я простоял так целую вечность, глядя в пустоту. Да и на что тут было смотреть?
