— Ну как, может, закуришь? Это тебя оживит, Кролик. Нет, вон ту в серебряной обертке, я специально для тебя приберег! Вот огонек. Итак, Кролик закуривает сигарету «Салливан»! Все внимание нашему Кролику!
— По крайней мере свалился я точно как кролик, — сказал я, выпуская дым в небесную голубизну, мне так хотелось, чтобы эти единственные облачка подольше не таяли. Мне было жарко, как на углях, от головы до одной ноги, другая нога просто мне больше не принадлежала.
— Подожди минутку, — нахмурился Раффлс, — вижу серую фетровую шляпу, надо бы добавить ее к общему счету. Подожди-ка, нет, не вышло! Придется повторить. Ого! Магазин-то пустой. Как там сигарета, Кролик? Чудно, наверное, курить «Салливан», лежа в вельде с дыркой в ноге?
— Мне от нее вроде полегчало…
Раффлс, опустошая свой патронташ, только внимательно посмотрел на меня.
— А ты помнишь, — тихо сказал он, — тот день, когда мы в первый раз задумались о войне? Я так и вижу розовый туман над рекой, чувствую его легкое прикосновение; тебе не хочется еще раз это почувствовать? «Ужасная резня, ужасная резня» — лицо того парня, оно у меня перед глазами, и вот пожалуйста, все, о чем он кричал, перед нами. Трудно поверить, что прошло всего лишь шесть месяцев!
— Да, — вздохнул я, — мы сначала долго раскачивались.
— Слишком долго, — быстро подхватил он.
— Но когда раскачались, — продолжил я и про себя пожалел, что мы это сделали, — то быстро и распалились.
— И ввязались в драку, — весело рассмеялся Раффлс. Он уже зарядил свою пушку. — Ну, еще разок по серой фетровой шляпе, — сказал он, — черт возьми, он ведь стреляет в меня!
— Прошу тебя, будь осторожен, — взмолился я.
— Мой дорогой Кролик, все в руках… ты знаешь чьих. И если уж там что-то предусмотрено, то так, конечно, и будет. Кроме того… ага, это уже ближе!
— К тебе?
— Нет, к нему. Бедняга, для него тоже кое-что предусмотрено, и это приятно… Не вижу, куда попал, а может, и не попал, нет, похоже, конец ответному огню. Что, тебе хуже, Кролик?
— Нет, я только глаза закрыл. А ты говори, говори.
— Это я тебя втравил в это дело, — сказал Раффлс, снова занявшись патронташем.
— Ты что, я рад, что я здесь.
И я в каком-то смысле был рад, потому что мне было страшно хорошо лежать раненым, боль постепенно утихала, правда, это чувство владело мною всего несколько минут, и могу честно признаться, больше я ничего подобного не испытывал.
— Но так хорошо, как мне, тебе еще не было!
— Возможно.
Голос у него дрогнул — или мне это только показалось? Потеря крови и боль, волнами растекавшаяся по всему телу, творили со мной что-то странное. Я плохо воспринимал окружающее, то ничего не чувствовал, кроме пульсирующей боли в ноге, то у меня вовсе не было ноги, зато все остальные чувства были чрезвычайно обострены. И все время играл этот дьявольский оркестр, везде, вокруг меня, на всех этих нечеловеческих инструментах, о чем вам газеты прожужжали все уши. И все-таки я слышал, что говорит Раффлс.
— У меня правда бывали хорошие времена, Кролик!
Да, голос у него был печален, но и все, никакой дрожи в нем не было, это, наверное, меня лихорадило.
— Я знаю, старина, — сказал я.
— Я благодарен генералу, что он подарил мне сегодняшний день. Может быть, последний. В таком случае могу сказать, что он самый лучший, клянусь Богом!
— Что это?
Я открыл глаза. Раффлс смеялся. Я и сейчас вижу это.
— Попал — попал в шляпу! Нет, вовсе не попал: шляпа-то была не на нем. Ловкач, он ее специально выставил. Еще один… счет растет медленно. Интересно, он поймет, если ему подсказать? Этот трюк со шляпой — глупость. Если я высунусь, он высунется?
Я лежал, ничего не видя и не слыша. Нога снова ожила, а все остальное онемело.
— Кролик!
Голос Раффлса звучал где-то выше. Он, должно быть, сидел.
— Что?
Мне было плохо, и это все, о чем я мог думать.
— Сегодня не только самый лучший день в моей жизни, Кролик, старина, но я совсем не уверен…
В чем, я могу только догадываться, потому что в этой жизни его фраза так и осталась незаконченной и уже не будет закончена никогда.
Имеется в виду англо-бурская война 1899—1902 гг.
Английские слова «boer» (бур) и «boar» (боров, кабан) похожи по звучанию.
Часть цитаты из оды Горация «Dulce et decorum est pro patria mori» — «Умереть за родину почетно и приятно» (лат.).
