И все же, все же... несмотря на отчуждение от всего этого внешнего веселья, Аркадий Григорьевич медленно проникался сознанием, что эти его два дня путешествия делают свое дело. Эта его трехдневная разлука, сделавшая его и жену чужими, заканчивалась. Все последние часы, смотря вокруг её глазами, видел все по-другому, по-новому, однако был уверен, что скоро пройдет холод этой таинственной анестезии, заставивший забывать её живое тепло, и облик жены снова оживет, потеплеет, займет нужное место и снова станет таким знакомым, что уже никаким усилием воли не вернешь временного чувства чуждости. И Сосницкий вспомнил, как неделю назад, ночью, лежа в постели, он вдруг понял, что сам смертен. Тогда в его душе произошло то же самое, что однажды в метро, давно, когда в часы пик внезапно потух свет, и в налетевшей тьме слышен был только звук многотысячного дыхания, - кто-то резко вскрикнул, затем вскрикнули несколько человек сразу, слепая буря, темный панический шум нарастал... - и вдруг свет вспыхнул снова, и масса тут же беспечно продолжила движение. В темноте же одинокой спальни он, широко открыв глаза, старался побороть страх, осмыслить смерть ушедшей жену, тем самым погасившей и его волю к жизни. Он пытался думать о чем-то хорошем, живом, теплом, о милых земных мелочах, но понимал, что все это последнее время относилось к ней и только к ней, и её уход сразу подкосил опору, на которой последнее время держалась и его, Сосницкого, жизнь. Именно тогда, несколько дней назад, зародилось в нем иррациональное желание вернуть её к жизни. Да, мелочами сцементировать её облик, вдохнуть в него жизнь и вобрать в себя, чтобы вернуть эту опору, свою личную связь с жизнью... Так просто! Он залпом допил коньяк и оглядел зал, полный потусторонних людей. Даже знакомого кавказца не было, никого...
Сосницкий расплатился и поспешил покинуть ресторан. Всплеснувшийся страх терзал его. Темное небо без единого просвета, мелкая пыль ситника, раскрашенные девицы под козырьком полутемных заведений, мутные фары проносящихся машин - внезапно он увидел мир таким, каков он есть на самом дле. Его ясное мировозрение, которое путем максимального упрощения сумело вычленить из хаоса лестницу к вершинам... - сли не власти, то карьеры... внезапно замутилось. Звезды, бесконечность, планеты, этот город, дома, деревья - все утратили для него привычный смысл, потому что оказались вне его представления. И главное, смерть её была вне его представления. Он всю жизнь знал, что воля и разум могут всё, и доказывал это блестящим восхождением к успеху. Была у него и первая жена. Они разошлись, когда через годы жена оказалась в прошлом, а та стареющая женщина рядом с ним уже не напоминала красавицу однокурсницу. Они перезванивались до сих пор, потому что так и остались добрыми приятелями. Хорошие отношения были и с сыном. Все так просто... И вдруг связь с миром порвалась, он стал сам по себе, а мир - сам по себе; и в этом мире смысла уже не было.
Сосницкий заторопился, потому что тянуть было больше нельзя: надвигавшаяся ночь должна была всё разрешить - либо вернуть человеческую простоту и ясность его жизни, либо ужен не кончится. Он глядел на машины, проносящиеся в ночи, и они утратили для него привычный смысл; все то, о чем можно думать, глядя на машину... цивилизация... механизм... прогресс... удобный или неудобный салон... подушка безопасности... индивидуальная сборка... - все это сползало прочь, и оставался только бессмысленный облик. И с деревьями было тоже самое, и с домами, и с людьми. Ее смерть обнажила старшную наготу, страшную бессмыслицу. Он мучительно пытался вспомнить, зачем он здесь - в ночи, в этом городе? Ужас его достиг высшей точки.
Каким-то образом он оказался во дворце гостиницы. Тут же стоял его "Джип". Он сомнамбулически вошел в холл. Почему-то не ушедшая до сих пор администраторша кивнула ему и повернулась к доске с ключами.
- Вот ваш ключ, - сказала она.
И зажимая в руке холодный металлический предмет, мгновенно ставший просто ключем, он вдруг всё понял. И сразу ужас его прошел, он мгновенно забыл о нем, все стало обыкновенным и незаметным: гостиница, потертые кресла, сейчас занятые какими-то женщинами, наглый посыльный в армейской рубашке, мимо него как раз двинувшийся к лестнице. Он стоял посредил холла. Женщины с интересом разглядывали его. Среди них была интересная блондинка, чем-то похожая на актрису Мирошниченко. Он чувствовал удивление и большую, невыносимую, но совсем естесственную, совсем человеческую боль. Он вспомнил, зачем он здесь. Он должен вновь оживить её образ, сделать его совершенно идеальным и безжизненным, чтобы заняв в его душе подобающее место, она больше не тревожила, не убивала, а оставалась, пусть и ярким, но прошлым.
Сосницкий Аркадий Григорьевич, сорвавшись с места, почти побежал, сопровождаемый взглядами оставшихся в холле женщин. Он кинулся вверх по лестнице через две-три ступени, торопясь, открыл номер, быстро прошле ярко освещенную гостинную и, сделав шаг в спальню, остановился.
На постели, кроме него никому невидимая, улыбалаясь, сидела Марина, а рядом с кроватью стоял и приветливо кивал ему давешний длинноносый кавказец.
- Заходи, дорогой, гостем будешь.
И кивая головой, восхищенно цокал языком.
- Хозяин у нас голова! Я бы никогда не усек, зачем тебе понадобилось дело о смерти твоей сучки, а он все предвидел. А жаль, что она погибла, хорошая была телка. Мы с ней накануне так умучились, а ей хоть бы что. Мы, значит, трое джигитов подустали, а она ручкой помахала и свеженькая унеслась. Если бы не последняя доза, пожалуй бы в живых осталась. Ты, козел, конечно, не знал, что твой телка с дества колется. Ты ей на руки не смотрел. Ты ей в другие места заглядывал. А ты знал, что она была... как это?.. нимфоманка? А ты знал, что на свадьбе она успела переспать с твоим Игорьком Кудрявцевым? И не только с ним. Не знал, козел!..
Никто не прерывал ёрнический монолог кавказца: ни Сосницкий, ни двое мордоворотов, застывших по обеим сторонам двери. Кавказец в презрительной насмешке кривил тонкие губы, мужики бледно усмехались, а Аркадий Григорьевич просто не понимал, что ему тут говорят. Нет, что-то понимал, что-то доходило, но... Он хотел спросить, почему здесь, в его спальне?.. что-то о Марине?.. о ней, нежной, мягкой, податливой... Не замечая, что делает, он, вытянув руки со скрюченными сужорогой пальцами, шел к горлу кавказца... Как можно?! Как можно?!
Дождавшись, когда ополоумевший адвокат приблизится, мужчина вынул из кармана складную бритву и холодно раскрыл полированное лезвие. И конечно, Сосницкий не дотянулся; далеко вынырнувшая из манжета рука плавно, метко скользнула в замахе сверху вниз и тут же отпрянула, чтобы хлынувшая из горла кровь не запачкала костюма. А подскочившие сзади мужики уже раз за разом втыкали - в почки, печень, легкие, сердце! - длинные холодные ножи.
Большое полное тело Сосницкого Аркадия Григорьевича умерло уже стоя, но не желая так быстро расставаться с, вообщем-то комфортной жизнью, ещё подергалось на полу. За этим внимательно наблюдали трое убийц, а также тень Марины, все ещё сидевшая на кровати. И наконец-то освободившаяся душа Аркадия Григорьевича, хоть и с внешней помощью, но все же обрекла покой.
Смерть наступила окончательно.
Кавказец наклонился к кровати и вытер окровавленное лезвие бритвы о покрывало, отчего Марине пришлось пододвинуться. Один из двух помощников, крупный, выпирающий из костюма мужик с перебитым носом и бесформенными ушами, стал осторожно обыскивать труп. Пачка долларов оживила всех. Потом южанин подошел к окну и стал смотреть на ярко блиставший напротив цирк. В сером дождливом мраке ночи цирк казался огромной елочной игрушкой, увеличенным стеклянным шаром, бережно уложенным на асфальт на радость смеющимся людям. Там, внизу, на полукруглых, прожекторами освещенных ступенях кишели, вытекая из яркой проймы дверей, мелкие темные силуэты и расходились веером в ночь, мимо подъезжающих за клиентами такси. И только когда поток расходившихся зрителей стал редеть, а огни на куполе стали гаснуть, предводитель бандитов отверулся и, скомандовав все ещё шарящим в единственной сумке Сосницкого напарникам, пошел к выходу, не забыв выключить за собой свет.
ГЛАВА 3
БОЛЬШОЙ ПРИЕМ
Среди площадей, каменнных прямоугольников домов, сейчас за пеленой дождя смутно, хотя и вымыто выстраивающихся по собственному субординационному ранжиру, возникают улицы. Вот - мусороуборочные машины марки "Мерседес", убирают мусор; они, тяжело ревя, несутся во всю прыть, разнося зловоние, даром что их не останавливают работники ГИБДД, чтобы спросить пропуск-разрешение на проезд в зону садового кольца - убирать дрянь надо. Вот - сигналя, психуя и вопя проносятся машина реанимации, с головокружительной скоростью убегая от спешащей следом чьей-то смертью. Вот - важный государственный человек, может быть даже министр, спрятавшись за тонированным "Кадиллаком", тоже электронным воплем надрывая соответствующие звуковые механизмы, пробирается сквозь густеющий к вечеру поток машин, а постовой-милиционер отдает ему честь. Вот - час пик; все больше и больше людей, отвоевав за годы реформ свои личные импортные два метра (не деревянные - это еще, дай Бог, не скоро, а металлические, соответствующие размеру комфортабельного салона любимой машины), теперь теснятся, жмутся, гудят и сигналят фарами сквозь пелену дождя: службу уже оставили за капотом, а домой никак не могут доехать!..
