Он достает из кармана круглую серебряную коробочку, будто собирается понюхать табаку. Табакерка украшена изящной гравировкой. Искренов берет крохотную таблетку и проглатывает ее без воды.
— Это рудотель, — объясняет он, — я давно его принимаю. Нервы он не лечит, зато поддерживает спокойствие…
Я чувствую себя дураком, Искренов уже не скрывает своего превосходства, точнее, своей убежденности, что я им прощен. Только сейчас я замечаю, что глаза у него не серые (с блеском дождевых капель), а ярко-голубые. Такие глаза бывают у отпетых негодяев — изучающие, слегка подобострастные, наглые, с надменным выражением, свойственным только людям преуспевающим. Понимаю, что я не подготовлен к первому допросу, у меня нет настроения. Как это ни смешно, но в нашем деле тоже нужно вдохновение, когда ты чувствуешь себя бегуном, несущимся легко и быстро за кем-то невидимым. Искренов на голову выше меня, потому что был откровенен и даже не пытался мне понравиться. Он дал понять, что нравится самому себе и что рассчитывает исключительно на себя. Я же для него — простая пешка, которую приходится терпеть. Так вот… сегодня Искренов выиграл.
Я вынимаю из пишущей машинки лист бумаги и бормочу:
— На сегодня хватит. Распишитесь.
Ага, уже приобрел навыки профессионального обвиняемого. Он внимательно читает недописанную страницу и с невозмутимым спокойствием ставит свою величественную подпись.
— Для меня понедельник тоже тяжелый день, — говорит мне Искренов с ободряющей улыбкой, — в понедельник я не человек.
— До завтра. — Я нажимаю на кнопку невидимого звонка, и тут же появляется старшина.
(8)Спасибо вам, гражданин Евтимов, спасибо хотя бы за то, что вы уводите меня из камеры и осчастливливаете своим присутствием. Нет большего мучения, чем скука; скучающий человек глупеет, его воля ослабевает, и он лишается цели и надежды. Я регулярно бреюсь, читаю газеты, стараюсь не изменять своим привычкам и не поддаваться одиночеству. Вы правы, я действительно нравлюсь себе, но даже прекрасный Нарцисс, о котором вы упомянули чуть раньше, нуждался в чьем-то присутствии; глядя на себя, любуясь собственным отражением в прозрачной, как зеркало, воде, он видел не себя, а другую… идеальную половину своего «я».
Я говорю сбивчиво, но вы меня поймете: я хотел сказать, что даже самолюбование требует соучастия. Актер немыслим без публики, писателю необходим читатель; смею полагать, что автор порой становится читателем своих произведений и таким образом испытывает наслаждение от собственной значимости. Мы всегда предназначаем кому-то свои слова, жесты, поступки, и они возвращаются к нам отраженными и, следовательно, совершенными. Преступление — тоже стремление к контакту, оно освобождает нас от одиночества, и мы будто оживаем.
Я тупею в камере, я привык быть в окружении людей и предметов. Мне одиноко в камере. Я думаю вечера напролет, позволяю воспоминаниям всколыхнуть мою память, напрягаю воображение и пытаюсь представить себе вас, гражданин Евтимов. Я нахожу вас терпеливым, немного мрачным, и ваше внутреннее превосходство возбуждает во мне интерес. Я человек с большой практикой, вы — идеальное зеркало. Я весь в себе и, глядя на вас, вижу себя внутренне обнаженным и словно распятым на кресте, и это душевное раздвоение — последнее удовольствие, которое мне дозволено испытать. Я лишен, по крайней мере на несколько месяцев, всего прочего — желаний, амбиций и даже страданий. Я подавлен, одинок, забыт, но все это еще не повод для подлинного страдания, поскольку я еще не наказал сам себя. Просто я сознаю, что прав, что поступал хотя и незаконно, но в известном смысле справедливо.
Сегодня утром меня охватила паника: я понял, что если вы меня не вызовете, если мне не удастся вам рассказать все, что я пережил вчера благодаря своему воображению, то я сойду с ума. Я хочу вам признаться, что вы обладаете некой особенностью, с помощью которой вы бы могли или отправить меня в ад, или довести до полного отчаяния. Если вы меня оставите хоть на неделю без ваших вопросов и запретите мне таким образом слышать собственный голос, следить за ходом своих мыслей и чувств, вы не только меня накажете, но и доведете до безумия. А это будет жестоко! Не делайте этого, гражданин Евтимов, не отпускайте меня от себя, копайтесь в моих мыслях и в моей душе, презирайте меня; я понимаю, что глупо требовать от вас любви и сочувствия; лучше ударьте меня, если я вам покажусь дерзким, но только не оставляйте наедине с моими ответами, которые должны же быть кем-то услышаны. Я пытался беседовать со стеной в камере, но какой бы великодушной ни казалась тебе эта стена, она все равно из камня.
Я боюсь, что вы снова меня назовете «самовлюбленным Нарциссом», но, прежде чем поделиться с вами своими переживаниями в последнюю долгую ночь, я постараюсь охарактеризовать, согласно моему пониманию, этого героя из греческой мифологии. Нарцисс, гражданин Евтимов, влюблен не в себя, а в свое идеальное отражение. Он сознает, что его грешная плоть тленна, что черты его прекрасного лица изменчивы, неустойчивы, подвластны чувствам и случайным обстоятельствам. Заметьте, что, когда Нарцисс испытывает физическую боль, лицо у него морщится и красота пропадает; когда же им овладевает страх, губы кривятся из-за душевного смятения, а когда он погружается в сладостную негу, глаза закрываются и блекнут в минуту вожделения. Нарциссу безразлично его тело (он не гладит себя, не трогает с чувственным наслаждением); Нарцисс влюблен в свой идеальный образ, в свое отражение, которое оказалось гармонией и совершенством. И разве можно его осуждать за то, что он влюблен в себя? По-моему, нет! Просто этот великий эстет обнаружил совершенство, которое чем-то напоминало его самого.
И так бывает с каждым из нас, гражданин Евтимов; я пристрастен не к собственной порочности, а к той совершенной порочности, которая доставляет чисто духовное наслаждение. Вы, наверное, гордитесь вашей честностью и справедливостью, но я уверен, гражданин следователь, что вы стремитесь к абсолютной честности и справедливости, которая только напоминает вашу собственную. Вот оно неразрешимое противоречие, психологическое расхождение, в силу чего каждый человек (даже самый жалкий, несчастный, глупый или жестокий) всегда уверен в своей правоте, то есть старается оправдать себя; когда он смотрит на себя через призму других, то сознает, что он в чем-то совершенен. Я нахожу причину раздвоенности морали в предвзятости человеческих суждений.
Человечество знает десять божьих заповедей, они возвышенны и гуманны или по крайней мере разумны. Но почему тогда никто из нас по-настоящему их не соблюдает? Да потому, что каждый из нас в той или иной мере Нарцисс, маленький божок, который, верит, что эти нравственные истины касаются других, но только не его. Когда я чувствую себя в чем-то совершенным, я стою над тиранией морали, преступаю несвободу, дабы не быть обыкновенным и безликим. Но каким образом я могу выделиться среди других, кроме как совершить преступление? Разве то, что люди вершат на протяжении тысячелетий, не есть цепь преступлений по отношению к природе и к себе подобным? Разве Александр Македонский, который при помощи меча и насилия вписал свое имя в историю, не являет собой образец тирании? А почему создатели атомной бомбы громко именуются учеными, когда, они просто незафиксированные преступники?
Вы проявили любезность и выслушали меня; в отличие от вашего юного коллеги вы понимаете, что я задаю вопросы не вам, а самому себе. Гражданин Карапетров проявлял излишнюю нервозность, он говорил со мной на языке фактов, но факты лишь описывают наше поведение, они — материальное воплощение чего-то наиболее существенного и ценностного, воплощение душевных терзаний и духовных устремлений. Сейчас я постараюсь быть точным, попытаюсь вспомнить, когда в первый раз встретился с Пранге и когда впервые без зазрения совести принял от него взятку. Взятка эта представляла собой две жалкие бутылки «Балантайна» и блок моих любимых сигарет «Мальборо». Думаю, что это случилось в сентябре семьдесят девятого года, в Софии, в ресторане парк-отеля «Москва». Стоял мрачный, дождливый день, тогда я был все еще честным и все еще жалким человеком!
(9)У меня от волнения пересохло в горле, не могли бы вы мне налить стакан воды, я хочу принять рудотель. Извините, что мне пришлось вас побеспокоить. Всего несколько месяцев назад я не имел привычки пить воду, я был обязан потчевать себя экзотическими, фирменными напитками. Несвобода возвращает вкус к простым вещам. Я признателен вам, гражданин Евтимов, вода действительно холодная.
Когда меня выводили из камеры, я ликовал. Я ожидал встречи с вами, мое нетерпение было болезненным; более того, вы не вспоминали обо мне в течение двух бесконечных дней. Я пытался оправдать вас, гражданин следователь; понимаю, что вы человек занятой, вы ведете другое дело, и какой-то там счастливчик имеет возможность соприкоснуться с вашим спасительным и (пусть это слово не покажется высокопарным) великодушным молчанием. Я ненавидел этого типа: он отнимал вас у меня, я ревновал вас, как женщину. Я представлял себе карманника, начинающего наркомана, грабителя ларьков, продавщицу из Корекома[1], которые разлучали меня с вами, подминая мое собственное величие. Не верю, что я вам симпатичен, но вы, очевидно, хотите понять, что я за птица; я же в свою очередь мечтаю высказаться перед кем-нибудь, так что хотя бы на данный момент наши интересы совпадают. Вчера весь длинный день я пришивал пуговицу к своей тюремной куртке. Отрывал ее и снова пришивал с помощью спички (вы, наверное, тоже так делали в армии!). Нашел спасительное занятие, иначе можно было сойти с ума.
