— Принимать успокаивающее, — посоветовал Корса. — Ты уже дыру протер на моем ковре, бегаешь без остановки.
— Извини, — печально улыбнулся Страйкер. — Я всегда хожу, когда пытаюсь разгадать загадку.
Корса кивнул, затем поднял голову, к чему-то настороженно прислушиваясь.
— Может быть, именно сейчас тебе стоит посидеть спокойно и сделать несколько глубоких вдохов. А то вскоре тебе будет совсем плохо.
— Что такое ты говоришь?
Корса, сидящий спиной к окну, ткнул назад большим пальцем:
— Ты что, не слышишь собачьего лая? Пресса прибыла!
— Господи, я этого не вынесу! — простонал Страйкер; он стоял перед дверью на улицу.
— Поручи Нилсону побеседовать с ними: он такой обходительный, — предложил Тос.
— Нет уж, спасибо, — возразил Нилсон.
— Не смотри так на меня, — Пински поднял руки, как бы защищаясь от глаз Тоскарелли. — Я застываю даже тогда, когда Нелл наводит на меня детскую кинокамеру.
— Кроме того, — продолжал Нилсон, — вы ведь не раз уже беседовали с ними, вам не привыкать.
— Да нельзя к этому привыкнуть! — в сердцах бросил Страйкер; он проверил, застегнуты ли у него брюки, и поправил галстук. — Господи, как я это ненавижу!
Они вышли из дверей отделения и остановились на верхней ступеньке крыльца. Немедленно последовал залп фотовспышек, озаривших их лица и заставивших замереть их сердца.
Как будто прозвучало множество выстрелов.
Настоящий букет из микрофонов затрепетал возле лица Страйкера, когда радио- и телевизионные репортеры ринулись вперед, смяв ряды своих коллег — газетчиков. Вопросы были как волны:
— Кто последняя жертва?
— Правда ли, что это женщина?
— Вы еще не нашли убийцу?
— Почему вы его до сих пор не нашли?
— Сколько теперь всего насчитывается погибших?
— Что вы делаете, чтобы схватить убийцу?
— Как зовут погибшего?
— Кто отвечает за расследование?
— Произнесите по буквам вашу фамилию!
— Кто отвечает за расследование?
— Произнесите по буквам вашу фамилию!
— Как вы думаете, не месть ли это?
— Правда ли, что вас называют «Прыгающий Джек»?
— Как он был убит?
— Он был убит выстрелом в голову, как и остальные?
— Он был в форме?
— Как его имя?
— Когда он был убит?
— Почему он был убит?
— Правда ли, что его не обнаружили до сегодняшнего утра?
— Это была винтовка?
— Это был пистолет?
— Кто может оказаться следующей жертвой?
— Только полицейские — или есть и другие?
— Что вы собираетесь предпринять?
Шум стоял оглушительный, один вопрос мешал расслышать другой, каждый старался перекричать каждого. Толпа поднималась по ступеням, напирала, как некое бесформенное чудовище со множеством голов и конечностей, сверкающая пустыми стеклянными глазами телевизионных камер; эти глаза пялились, старались проникнуть в душу. Страйкер еле сдерживался, чтобы не повернуться и не убежать. Он глубоко вдохнул. Потом еще раз.
Поднял руки — и почувствовал себя магом, показывающим удачный фокус. Все вдруг замолчали, затаили дыхание. Напрягая голос, он заговорил, тщательно подбирая слова:
— Этим утром полисмен был найден мертвым здесь, на стоянке машин полицейского отделения, где он служил. Его застрелили. К настоящему времени нам не удалось узнать, является ли это убийство частным инцидентом или же частью той серии убийств, которая сейчас нами расследуется. Его имя будет названо сегодня днем, после того, как известят его семью. Это правда, что уже убито несколько полицейских…
Толпа не могла дольше терпеть. Его прервал один голос, потом другой, потом еще и еще:
— Итак, всего четыре.
— И все застрелены в голову.
— Он тоже в голову?
— Кто он? Как его имя?
— Почему вы ничего не делаете, чтобы защитить население?
Страйкер еще повысил голос, чтобы перекрыть новый поток вопросов:
— Насколько нам известно, население не подвергается опасности. Рискует именно полиция. Но мы привычны к риску, это наша работа. Мы делаем все возможное, чтобы схватить преступника…
Он ослабел. Он иссяк.
— Что именно вы делаете?
— Какие шаги предпринимаете?
— Так что там все же насчет защиты населения?
Страйкер почувствовал, как в нем нарастает раздражение, почувствовал, как от напряжения застучало в висках. Он знал, что лицо его сейчас сделалось багрово-красным… И вдруг Тоскарелли встал рядом с ним, а с другой стороны к нему придвинулись Пински и Нилсон. Это почему-то развеселило толпу репортеров. Вопросы пошли другие:
— А кто эти парни?
— Это ваши телохранители?
— Теперь уже и полиция ходит с телохранителями?
— Полиция — что, прячется за чужие спины?
— Почему вы не поставите в известность ФБР?
— Почему бы вам не нанять Рембо?
— Послушайте, может быть, это и есть Рембо?
— Почему вы никак не поймаете убийцу?
— Почему этому не положен конец?
В этот момент «скорая» включила сирену и начала медленно двигаться через толпу к автостоянке. Водитель сигналил автомобилям и грузовикам с телевизионным оборудованием, чтобы те дали ему дорогу; люди же, наоборот, атаковали машину «скорой», горя желанием заглянуть вовнутрь. Телевизионщики рванули к машинам бригады судмедэкспертов; те уже выходили, неся в руках таинственные и всегда такие притягательные для зевак черные кейсы. Рядом со Страйкером и другими осталось всего несколько журналистов.
Один из них, Бэллинджер, весьма популярная в городе личность, иронически улыбнулся Страйкеру, вытиравшему лицо платком.
— Чем-нибудь помочь, Джек? У нас достаточно места на полосе; мы напишем все, что ни пожелаешь. И свой человек в библиотеке — тоже в твоем распоряжении.
Страйкер устало улыбнулся в ответ.
— Можно было бы дать объявление для этой сволочи. Например: «Сдавайся — и получишь бесплатно тостер последней модели с годовым запасом вафель». Что ты об этом думаешь?
— Я думаю, что все же сочувствую тебе, — ответил Бэллинджер. — Я сочувствую всем вам, ребята, — он посмотрел на остальных.
— Добро пожаловать в наш клуб, — отозвался Нилсон.
На следующее утро Страйкер проснулся в крайне дурном расположении духа.
Настроение не стало лучше, когда он вспомнил, что ему нужно к девяти появиться в суде. То есть ему было назначено на девять, а это означало, что он будет часами ошиваться в здании суда, ничего не говоря и не делая.
Вдобавок ко всему он не смог найти места для парковки.
Зал суда был полон зеваками, которые с трудом отвоевали себе место — и теперь не покинут его ни за что на свете. Часть зала, отведенная для прессы, была заполнена репортерами; те, кому места не хватило, толклись в холле вместе с фотокорреспондентами, как прикомандированными к суду, так и обычными хроникерами, — и все ожидали, когда введут обвиняемого.
Гэрри Бронковски был грузный, не внушающий симпатии здоровяк, такие люди всегда привлекают внимание, тем более если они обвиняемые по делу об убийстве. Судья был доволен: ему нравилось, когда его имя мелькало на страницах газет. Репортеры были просто-таки счастливы: сочащиеся кровью дела — их любимая пища. Окружной прокурор также был счастлив: ему нравилось, когда обвинительный приговор обеспечен.
Не был счастлив только Страйкер.
И никто не был счастлив в департаменте полиции.
Но в списке свидетелей значилось: лейтенант Дж. — И. Страйкер, и он должен был рассказать свою историю, которая была проста и очень важна для обвинения, потому что именно Страйкер и его команда осуществили аресты.
Осуществили — и не очень радовались этому, потому что подставили свой департамент, обнаружив историю с «грязным» полисменом: и теперь департамент полиции находился под двойным огнем — и прессы, и обвинителей в суде.
Обвинения же состояли в том, что:
— оказывается, существование «грязных» полисменов уже никого не удивляет;
— и поразительно, что их еще сравнительно немного;
— и оказывается, лейтенант уголовной полиции Тим Лири — один из них.
Когда вы имеете дело с грязью ежедневно, когда видите, как эта грязь самообогащается, живет припеваючи и веселясь, а у вас достаточно возможностей жить не хуже — неудивительно, что некоторые поддаются слабости.
На суде над Бронковски присутствовало множество офицеров полиции, и мало кто из них не нарушал когда-либо правила, не уступил, не переменил точки зрения на дело под воздействием обстоятельств, не засомневался там, где сомнений быть не могло. Некоторые сделали это из неясной надежды на какую-то перемену; другие — из-за прямой корысти; третьи — даже из лености; а были и такие, что просто из-за невежества. Всякое случается. Но в каждом случае они сами избирали, определяли свой путь. Это означало, что какой бы мотив ни лежал в основе нарушения полицейским своих обязанностей, каждый из них говорил себе: я иду лишь до этой черты — и ни шагу дальше. И на том они стояли.
