— Да — Брюшо, это именно он. Единственный в своем роде из всех, кто у нас здесь есть. Мне следует поговорить о нем с вами особо. Это славный парень. Он доблестно прошел всю войну, возглавил семь или восемь вылазок в тыл врага, все удачные, ни разу не покинул строя и фронта до тех пор, пока в 1918 году не получил пулевое ранение в голову, что потребовало сложной операции с трепанацией черепа. Но от этого он не стал глупее, чем другие. Полон здравого смысла и очень верного инстинкта в действиях, особенно на местности. Нечто вроде капитана Конана, вы представляете себе этот типаж.
— Черт возьми, по-моему, нельзя сказать лучшей похвальной речи офицеру, отнюдь не претендующему стать маршалом Франции. И все-таки…
— Ладно, скажу. Есть тут одна загвоздка. Он много пьет, и я боялся, как бы однажды не случилось так, что он окажется не на своем месте, когда будет командовать при выполнении технических работ. Ведь они нередко выпадают здесь на нашу долю. Вот почему я и держу его подле себя. Но в такой тесной совместной жизни это как бомба, которая постоянно готова взорваться. Итак… я прошу вас, от себя лично, быть снисходительнее к нему. Это один из моих старых лейтенантов военной поры и… ну, в общем, вы понимаете.
— Много пьют по двум причинам. Либо от нехватки чувства собственного достоинства и слабости характера. Либо по причине какой-то совершенно определенной тоски.
— Не знаю. В конце концов, он был блестящий офицер, даже внешне. Быть может, он тоскует о карьере, которую он мог сделать пятнадцать лет назад, когда мы уже позабыли, что такое мир. Несомненно, ранение выбило его из седла, это такая вещь, что оставляет неизгладимый след. И потом — он вдруг заключил идиотский брак.
— Его жена находится здесь?
— Да. Кстати, она очаровательна.
— Ну и?
— Да, так вот. Выйдя в 1919 году из госпиталя, Брюшо попросил направить его в войска, стоящие на Рейне. Это один из тех людей, у кого были собственные понятия о прерогативах победителя. Он считал, что является одним из тех двух-трех тысяч парней, которые выиграли войну. Он снова начал отличаться, но на этот раз эксцентричными выходками, которые оборачивались для него сутками арестов вместо благодарностей в приказах добрых старых времен: он дубасил немецких полицейских, открыто жульничал при расчетах, расчищал себе дорогу сапогом, когда ему не слишком быстро уступали тротуар. В общем, ничего хорошего. Сами видите.
— Да, но это, должно быть, дорого стоило ему при нашей болезненной мании — хотеть, чтобы нас все любили ради нас самих, вплоть до берегов Рейна.
— Да, он вел себя совершенно недопустимо, вызывающе, и казалось, вот-вот сломает себе шею, как вдруг о нем ничего не стало слышно. Это продолжалось месяца три. Но это было лишь затишьем перед бурей. В один прекрасный день он попросил, как положено по уставу, разрешения на брак с некоей мадемуазель Нусслайн или Кусслайн, короче, с одной из гретхен — с хорошим цветом лица, с гарантированной арийской родословной, безупречной и без единого пятнышка. Ну и дела! Несколько лет спустя он не вызвал бы никакого смятения. Одним росчерком пера ему сделали бы перевод по службе. Ему бы пришлось в двадцать четыре часа прибыть на свое новое место службы и забыть свою фройлен. Но тогда эта святая административная традиция еще не зародилась. Ему стали перечить. Объявили выговор. Осудили. Он наделал новых глупостей. Заупрямился, как на это был способен только он, слепо и несговорчиво. Кончилось тем, что его направили в другой гарнизон, но было уже поздно. Он отбыл туда вместе со своей Кусслайн в качестве багажа — чтобы пребывать в сожительстве с нею. Сожительстве! Наша старая буржуазная мораль не выдержала. Брюшо настоятельно попросили оформить свои отношения. Можете представить себе его триумф. Но, судя по всему, это было его последним триумфом. Брюшо дорого заплатил за него. Его карьера была непоправимо испорчена.
— Ну и нашел он в супружестве то счастье, на которое вправе был рассчитывать, пожертвовав всем ради него?
— Дружище, я… думаю, что сказал бы вам это, если бы только знал. Правда, если подумать, то, видимо, можно ответить. Но это будет лишь мое личное впечатление, быть может, преувеличенное, быть может, и вовсе неверное. Короче, они — отнюдь не идеальная пара. Вы составите себе представление сами. Так будет лучше. Как бы то ни было, что касается службы, желательно не спускать с него глаз. Я дал ему лучшую команду лейтенантов батальона. Это Кунц, лотарингец, фанатично преданный своему ремеслу, первый ученик Сен-Сирского военного училища, первый во всем. Он, на мой взгляд, быть может, несколько прямолинеен в повседневной жизни. А также несколько замкнут. Но все это — из-за его возраста и его корней. Однако ими же обусловлены и его достоинства. Это тип офицера будущего. Капель — фламандец, раньше был в запасе. Кстати, он немного бабник. Я опасался, как бы он не умер тут от скуки. Впрочем, похоже, он чувствует себя здесь как рыба в воде. Он всегда несет с собой веселье и радость. Люди его обожают. Он более гибок, более приятен в общении, чем Кунц, Что же касается Легэна, то я не премину упомянуть, что он бретонец. Это выпускник Сен-Мексанского училища, основателен, серьезен, надежен. Вместе с аджюдан-шефом[2] который является превосходным типом старого служаки, все они составляют первоклассный командный состав, который в случае необходимости сможет действовать совершенно самостоятельно.
Кони, почуяв близкую конюшню, натянули поводья и получили разрешение идти рысью. Тропинка вышла на огромную поляну, где возвышались постройки импровизированной военной деревни.
В центре, вокруг огромной спортивной площадки выстроились казармы солдат и ряд небольших скромных построек, чистых и светлых,— канцелярии, кухни и столовая. Подальше, чуть в стороне, прислонилась к опушке леса довольно большая вилла, окруженная розовыми кустами,— вилла командира, а вокруг нее там и тут были разбросаны несколько домиков поменьше, рассчитанных на одну семью или на несколько офицеров-холостяков.
Оба командира направились к офицерской столовой. Там личный состав батальона будет принимать Эспинака в дружеской обстановке.
Все уже сидели вокруг большого стола, который денщики украсили с трогательным старанием: гирлянды цветов должны были изображать охотничьи рога и номер батальона. Когда вошел Малатр, все поднялись из-за стола с радостным гулом, и Эспинак снова испытал чувство расположения. Он знал, что если во Франции в подразделении своего командира встречают без излишнего подобострастия, значит, все там обстоит хорошо.
Денщики откупорили несколько бутылок вполне сносного шампанского. Скоро стал раздаваться смех — установилась теплая атмосфера товарищества.
Внимательно проследив за всеми, чтобы уловить тот еле приметный момент, когда восприятие его подчиненных достигнет своего апогея, а их способность внимать еще не будет снижена, Малатр громко постучал пустой бутылкой о крышку стола. Установилась почти полная тишина. Повернувшись к Эспинаку, Малатр приступил к традиционному приветственному спичу:
— Я не оратор. Я совсем не собираюсь вас поучать. И нечего посмеиваться… До чего же жаль, что я не красноречив.
Дорогой Эспинак, от имени моих офицеров, ставших теперь уже вашими, от своего собственного имени я говорю вам «добро пожаловать» в 40-й армейский батальон. Господа, вы знаете, что ваш новый командир прекрасно проявил себя на всех полях сражений, где можно только было что-то сделать для Франции, начиная с самого 1914 года. Едва выйдя из стен Сен-Сира…
Смирившись с участью еще раз выслушать свое «жизнеописание» — с эпитетами, которые он находил до смешного преувеличенными, а потому, как всегда, погрузившись в глубокое оцепенение, Эспинак удобно устроился в кресле, и его тонкое лицо, обожженное всеми ветрами, скривилось от скуки. Он насупился, прикрыл горячие живые карие глаза веками и сосредоточил усилия на невыполнимой задаче — заткнуть уши, чтобы ничего в них не впускать.
— Верден… Дарданеллы, Силиси… Джебель… Друзе… погоня за Абд-эль-Керимом…
А ведь действительно он скитался почти по всему свету. Он подивился своему везению всегда оказаться в нужном месте в нужный момент, и ему ни разу не пришло на ум, что всегда это было по его просьбе. Он был из тех, кого посылают с удовольствием, доверием и даже некоторым облегчением туда, где надо совершить что-то трудное, но он этого не знал. Впрочем, у него никогда не было времени подумать о прошлом в его лихорадочной, полной приключений жизни.
Однако, вдруг очнувшись, он навострил ухо, на этот раз откровенно недовольный.
— …Чего вы, верно, не знаете, господа, так это того, что в 1926 году, после взятия в плен Абд-эль-Керима[3], когда он решил, что в течение какого-то времени теперь явно не будет больше возможности раздавать и получать удары, майор д'Эспинак влился в славную когорту незаметных героев Второго бюро[4]. Но и там он покрыл себя славой. Это все, что мы имеем право знать и сказать об этом. Господа, вы заслуживаете такого командира, вам дали знамя…
