Виктор Черняк - Жульё

Творожные страсти не достигли точки кипения, народ не волновался, полковник утомился и снова впал в дрему, все вышло, как заведено, и Дурасников, меж шепотами про творог, каменный хлеб и несвежее молоко, прикидывал, чего напаковал ему Пачкун в картонную коробку, доставленную Колей Шоколадовым, и, главное, есть ли там балык на подарки врачу и для себя, и для банной подружки, подставленной Наташкой Дрын. Подружке Дурасников обещал в бане пяток банок балыка, присовокупив царственное - не вопрос, и теперь приходилось держать слово, данное существу на четверть века тебя моложе; Дурасников уверял себя, что подружка истинно потянулась к нему, и ее обмолвка насчет желания поменять комнату в коммуналке на однокомнатную квартирку - всего лишь случайность, хотя было бы приятно наведываться в однокомнатный рай малолетствующей, по меркам Дурасникова, птахи.

Выражение десятков лиц в зале слились в одно кислосладкое и полусонное, секретарь партбюро прослаивал выступление Дурасникова подходящими разъяснениями, и зампред, компенсируя себе напряжение на трибуне, окунулся в мечты.

И то сказать - сорок с хвостиком: возможностей все больше, желания еще скручивают в жгут, а жена вдруг увяла, раздражает Дурасникова; контакт с сыном истончился, как стертый медный пятак, и, похоже, вот-вот зазияет дырой отчуждения. О работе смешно говорить... Работа Дурасникова, заключалась в умении удержаться, обеспечить равновесие - способы выравнивания крена значения не имели, тут, как нигде, ценился тысячекратно жеваный-пережеванный в печати и на экранах конечный результат: или кресло под задом или... коленом под зад, третьего не дано. Только успевай, лови взгляды вышестоящих, знай истолковывай, по возможности, верно, не угадаешь, пиши - пропало. Нервы Дурасников пережигал изрядно, но постоянный колотун и опасения себя окупали. Кроме как к аппаратной службе, он ни к чему не годился: руки словно глиняные, гвоздя не вобьет без крови и крика, умишко сметливый, не без изворотливости, но маломощный, как раз подходящий для аппаратной интриги.

...Расширенная программа даст населению района... бубнил из середины зала, опираясь на клюку, закаленный сборищный трепач, и Дурасников вполуха ловил пустые слова, перепевающие его доклад и придающие всему, что умудрился сообщить Дурасников, еще большую тусклость и очевидную лживость.

Бог с ними, пусть тешатся. Воображение перенесло зампреда в однокомнатную квартиру, выменянную не без его участия, и как раз это участие предполагало его особые права на посещение пропитанного запахами дорогих духов уединения. Дурасникову нравилось среди непосвященных потолковать о важности его миссии, барьерах и волчьих ямах на пути к совершенству, мужестве, требуемом от чиновников, над коими привыкли похихикивать, не понимая, что на столоначальниках все держится иначе воцарится хаос, неразбериха с непредсказуемыми последствиями. Зампред видел себя в дверях однокомнатной квартиры с пакетом недоступной простым смертным снеди: вот начальник мнется, снимает шапку, умильно поглядывает по сторонам, размышляя о приюте для перчаток и шарфа, а руннокудрое создание, с приоткрытым, должно быть, от восторга ртом, вьется рядом, заглядывая в глаза, как собачонка, и только не вертит хвостом, зато вихляет бедрами, а из кухни доносятся шкворчащие звуки раскаленного масла и лука; Дурасников как-то заявил, что предпочитает разжаренный лук всем яствам. Запомнила блудодейка... улещает... приятно...

И от реальности лукового запаха, от реальности тепла, струящегося от юного создания, Дурасникова качнуло. Зампред привалился к спинке стула, невольно уперся глазами в зал и увидел, что поднимается мужчина с вытянутым, тонким лицом белого офицера, с короткими пшеничными усами и седой прядью в темно-льняных волосах.

Дурасников подобрался: началось!

Видение квартиры исчезло еще стремительнее, чем запах лука, и Дурасников остался один на один с истомленным долгим и бессмысленным сидением залом и этим зловредным человеком, спокойно улыбающимся, глядящим прямо в глаза Дурасникову, и своей повадкой дающим понять, что он не полковник-отставник, взбрыкнувший и тут же забывший о наскоке, не говорун-сталинский сокол, вцепившийся в клюку и во все времена воркующий дозволенное и вполне безопасное. Жуткое дело: похоже, нелегкая вытолкнула из многоголовья зала бойца.

Дурасников потянулся к бутылке с минеральной.

Апраксин выждал, пока зампред набулькал стакан доверху, выпил до дна, еще продержал Дурасникова в необходимом напряжении, и начал медленно, одергивая себя постоянно, чтоб, не дай бог, не допустить выплеска всех и всегда отталкивающих эмоций.

Апраксин положил руку поверх сумки с бельем и раздумывал, с чего начать, все же зампред, парящий над торговлей: с тухлой колбасы, регулярно выбрасываемой Пачкуном на прилавок вверенного продмага? С толп разноликих чревоугодников, вечно околачивающихся у задних дверей того же продмага? Или с прицельного уничтожения крохотных булочных и молочных в населенных стариками кварталах?

Дурасников догадывался, что обложить его пара пустяков, но давно уверовал также, что, пока прикрывают и покрывают сверху, опасности нет, вся штука состояла в трезвом умении оценить, как долго еще продлится заградительный огонь, ведущийся верхними эшелонами районной власти.

Взирая на опаленного волнением оратора с тонкими чертами лица - ах, если б Дурасников еще знал и фамилию - Апраксин! - Дурасников пробегал мысленным взором по лицам обласканных услугами начальников, глаза их вроде бы искрились пониманием, но Дурасникова на мякине не проведешь, участие высших лишь видимость, другое дело их привычка к дурасниковским воздаяниям: если обилие оказываемых им услуг приближалось к общезаведенному, тогда он выживал; если высшие, сравнивая, видели, что Дурасников скупится, не выходит на уровень услуг, оказываемых начальству коллегами его ранга - никто из окружения Дурасникова, как о самом интимном, никогда не делился сведениями о потоке воздаяний, направленном из кабинета номер такой-то наверх - положение зампреда осложнялось, и очередной кризис мог оказаться роковым. Дурасников уже ненавидел этого русоволосого человека и с трудом сдерживал себя, чтобы не наклонится к секретарю партбюро и не навести справки, кто же это вознамерился громить его?

Стальные полосы на двери тускло блестели, и Фердуева - ответственный квартиросъемщик, поджав губы, оценивала будущую неприступность квартиры-сейфа. Мастер вкалывал споро, не удосуживаясь разыгрывать заинтересованность хозяйским мнением, знал цену своим рукам, произведенной работе, и плотные ноги Фердуевой в заморских сапогах никак не волновали целиком погруженного в дело мужчину. Фердуева замерла между лифтом и порогом собственной квартиры. Укрепляющий дверь ничего не знал о заказчице, его затрагивала только ее платежеспособность, удостоверенная, как неограниченная, Наташкой Дрын. Большего не требовалось.

Стальную раму для квартиры Фердуевой уперли с реставрационных работ, ведущихся в особняке в центре города, особняк приспосабливали под представительство третьего или четвертого по величине немецкого банка; мрамор в кухне для облицовки полов перекочевал со строительной площадки азиатского посольства, а стальные полосы мастеру нарезали на секретном заводе из отходов по вполне сносной цене.

Фердуева поражала значительностью, возникающей как сочетание яркой, зрелой красоты и денежных возможностей. Жгучестью облика Фердуева напоминала цыганку, но не таборную, а промытую до прозрачности; матовая кожа не нуждалась в пудрах и кремах, румянец не являл собой след растертого пальцами помадного мазка, а рдел на абрикосового оттенка щеках с самого рождения. Статью Фердуева походила на балерину или бывшую прыгунью, то ли в высоту, то ли в воду. Особенно выделялись руки - тонкие, нетерпеливые, то и дело поправляющие тяжелые, будто конская грива, волосы, вьющиеся кольцами за ушами и плавной волной спадающие на затылок.

Дрель взвыла, из стального короба посыпалась металлическая стружка.

Фердуева вставила ногу в заморском сапоге меж коленоприклонным мастером и косяком, бочком проскочила в прихожую, сумка на длинном ремне чиркнула мастера по спине. Фердуева прошла в прихожую и, зная что уже не покинет дома, отпустила подругу, которая стерегла мастера и вещи в квартире, или производила общий надзор. Подруга дежурила за деньги. Фердуева не признавала жертв бескорыстия. Расчет поденно, за каждое дежурство, и сейчас, перед тем, как подтолкнуть подругу к дверям, Фердуева сунула розово-серую бумажку в зев сумки, приоткрытой, будто пасть небольшого, но хищного зверька. Подруга щелкнула замком. Фердуева приметила остатки трапезы, и не слабой, на столе в кухне и решила, что подруга, отличавшаяся непостоянством привязанностей, подверженная взрывам страстей, оказывала знаки внимания мастеру. Фердуеву не интересовала личная жизнь других, полнота ее собственной исключала пустопорожнее любопытство, к тому же не предвещающее денег.