— Мама. Почему Хайн выдал так мало информации?
Это спрашивает Харальд. Он любит точность. Неполная информация его оскорбляет.
Я вижу перед собой Хайна. В тюрьме. В почетной резиденции. Любопытство, которое он внезапно не смог сдержать.
— Он проверяет нас, — говорю я. — Проверяет меня. Он не верит в эффект.
5
Когда мой взгляд впервые остановился на лице Лабана, оно было частично скрыто двенадцатью килограммами молодого картофеля, который Андреа Финк поручила ему почистить.
Мне было девятнадцать, я была знакома с Андреа полтора года, и в то время ее дом был еще открыт для всех.
Но ужины, которые она устраивала в почетной резиденции, были не из тех, когда вы, сдав шубу слуге, садитесь за изысканно накрытый стол, кладете на колени накрахмаленную дамастовую салфетку и начинаете жадно поглощать пищу.
Андреа Финк приглашала гостей прийти к 16:30, вручала им при входе фартук и провожала в подсобное помещение, где на полу стояла тачка, забитая только что выкопанным из грядки луком-пореем, а на столе лежала четверть теленка, плавающая в собственной крови. Рядом с двенадцатью килограммами молодого картофеля, который тогда и чистил Лабан Свендсен.
В языке нет слов, чтобы выразить то, что произошло внутри меня, когда я увидела его.
В некотором смысле я бы сказала, что узнала его. При том, что никогда прежде его не видела.
Иногда узнавание никак не связано с тем, встречались вы раньше с человеком или нет. Иногда, как это было и в тот раз, возникает зловещее чувство, что вы становитесь жертвой уже существующей между вами непонятной близости, происхождение которой не поддается объяснению.
Я повернулась, собираясь сбежать, но Андреа Финк мгновенно оказалась рядом. Она вручила мне картофелечистку и поставила меня за стол напротив Лабана. Я оказалась в ловушке.
Картофелины были маленькие и толстокожие. Больные паршой, с черными глазками, которые испуганно смотрели на меня, предчувствуя, что сейчас их вырежут. В холодной воде наши руки покраснели и окоченели. Мы чистили картошку друг против друга, не произнося ни слова.
Затем подошла молодая девушка в форменной одежде — ей было, наверное, лет шестнадцать, это была одна из официанток. Не надо заблуждаться в отношении Андреа Финк: то, что гостям приходилось самим готовить еду, никак не было связано с экономией средств, вокруг всегда было полно слуг. Как в лабораториях, так и в почетной резиденции.
Лабан обернулся к девушке.
— Моя мать покончила с собой, когда мне было восемь лет, — сказала она. — Теперь я уже не часто об этом вспоминаю. Но мне показалось, что я должна рассказать вам об этом. Я чувствую к вам доверие.
Лабан уставился на нее. Боковым зрением мы видели, что к нам подходят еще и другие люди. Мне было более или менее понятно, что нас ждет, но я все-таки не ожидала такого оборота событий.
Пожилая женщина остановилась перед Лабаном.
— Извините, — сказала она. — Я хочу вам кое-что рассказать. Мне только что поставили диагноз «грыжа межпозвоночного диска». На пятом позвонке. Я так боюсь оказаться в инвалидном кресле!
Я прикинула, что Лабан старше меня на несколько лет. Было заметно, что он уже привык чувствовать обращенное на себя внимание. Но то, что разворачивалось вокруг нас, было явлением совершенно другого свойства.
— Боли отдают в ноги?
Это к нам подошел известный врач-нейрофизиолог.
— У меня отдавали. Я проигнорировал их. Мужчина я или нет? Что я, не способен расчистить полгектара земли бензопилой? В итоге повредил нерв. Пришлось оставить больницу. И преподавание.
Он продемонстрировал свою хромоту. Сиротливую голень, болтающуюся безвольно при каждом шаге.
— Страшно слышать что вы говорите! Я всегда боялась смерти.
Это была средних лет женщина, которая рядом с нами резала лук-порей, но теперь и ее затянуло в водоворот.
Казалось, Лабан погружается в пучину. Я взяла его за руку и повела за собой, медленно, не поворачиваясь спиной к говорящим.
Мы пошли к буфетной. Я завела его внутрь и закрыла за нами дверь. Он уставился на меня.
— Что это было? Что все это значит?
Я бы предпочла понемногу, шаг за шагом, открывать ему правду, постепенно представляя доказательства, так, как это, по-моему, и должно быть в освоении естественных наук. Но времени на это не было.
— В таком помещении, как кухня, где люди находятся вместе, обычно лишь небольшая часть их жизни происходит на поверхности, up front. Мы наблюдали, как стало проявляться остальное.
— Почему?
— Со мной это все время. Так было всегда. У меня это с рождения. Это проклятие.
Дверь открылась, официант вносит стопку подносов. Он замечает нас и останавливается.
— У меня родился сын, — говорит он. — Вчера утром. В шесть пятнадцать. Три килограмма восемьсот граммов. Меня переполняют чувства. Мы с его матерью…
Мы оба, не сговариваясь, попятились к двери.
— Никогда не поворачивайся спиной, — сказала я тихо. — Иначе они побегут за тобой.
Мы вышли в коридор и прикрыли за собой дверь. Лабан решил, что мы сбежали и теперь спасены. Я же надеялась только на передышку.
Зря мы на что-то надеялись. Лестница на первый этаж была заблокирована шелковым платьем размером с халат китайского мандарина.
Халат окутывал женщину — лауреата Нобелевской премии по химии, почтенную, уважаемую наследницу идей Брёнстеда[4]. Слезы текли у нее по щекам. Когда мы пытались пройти мимо, она схватила Лабана за запястье.
Должно быть, у нее была крепкая хватка: он остановился, как будто уперся в дверь.
— Вы хотите знать, почему я плачу. Это потому, что я изменяла своему мужу. Много лет.
По выражению лица Лабана было ясно, что уж точно не с ним. Лоб его покрылся испариной. Это было похоже на холодный пот от ужаса.
Мы оба чувствовали страдание женщины. В этом и заключается проблема реального мира. Это не стабильное химическое соединение, а нестабильная жидкая смесь. И большой процент этой смеси составляет страдание.
Я решила дать ей совет.
— У вас есть выбор. Либо вы уходите от него, либо расскажете ему все. Поверьте мне, я изучаю мужчин с четырнадцати лет.
При этих словах я обхватила ее запястье и освободила Лабана, переместив его руку к кончикам ее пальцев, подальше от мышечных креплений, туда, где хватка слабее всего.
— Полагаю, четырнадцать тебе исполнилось в прошлом году, — сказала она.
Это был хороший ответный выпад, вероятно, Нобелевскую премию по химии кому попало не дают. Но мне все равно удалось достучаться до нее, что-то внутри нее сдвинулось.
Мы проскользнули мимо и поднялись по лестнице.
— Как это у тебя получилось?
— Это единственный способ выжить, — ответила я, — в моей ситуации. Даешь добрые советы и одновременно пытаешься вырваться.
Между основным блюдом и десертом я сообразила, что Лабан композитор. И поняла я это, когда присутствующие затаив дыхание прослушали одну из его фортепианных сонат и две песни его собственного сочинения, после чего разразились оглушительными аплодисментами.
Он подошел ко мне и сел напротив.
— И как тебе?
Художники и ученые обычно слишком деликатны, чтобы, сойдя с подиума, тут же осведомляться у присутствующих об их мнении. Но уже тогда я почувствовала то, что поняла позже. Что Лабан Свендсен — эмпирик. Весь его предшествующий опыт подсказывал ему, что есть только один вариант развития событий: все будет хорошо — и никак иначе.
— Для меня существует только экспериментальный поп.
— Я играл только для тебя.
— Мне очень жаль. Я слышала только «блям-блям».
Я встала.
Он нырнул под стол, словно прыгнул в бассейн, и выскочил с моей стороны, как тролль из коробочки.
— Я должен кое о чем тебя спросить. У тебя есть парень?
И тут он понял, о чем спросил.
Внезапно нас окружили люди. Один человек положил руку на ладонь Лабана и наклонился вперед.
