воронки прикрывавшую ее тряпицу и несильной струей перелил содержимое ведра, все еще шипевшее и сверкавшее огоньками, в нутро своей машины.
Праздный люд, глазевший на бесплатное представление, загудел, все гадали, что будет дальше. Кань уселся перед рычагами. Артемий Лукич нетерпеливо ерзал, ожидая отправления. Но машина оказалась окружена народом, и если б Кань отправил в ее чрево электрический импульс, обозначавший начало движения, то могли пострадать не менее четырех-пяти глупцов.
Он включил фары. По рядам пронеслось звучное «а-ах!», некоторые зрители закрыли руками лица, но расступаться не собирались.
Что за ослы, разрази их Громовержец! Аните надоело ждать, она отошла во тьму и оттуда заполошно крикнула на ломаном греческом:
– Вор! Держи вора!
Эти слова она так часто слышала в прохиндейском Пиреусе, что успела их выучить.
Люди засуетились, стали озираться, хвататься за карманы и сумки. А Анита продолжала повторять одно и то же, для пущей убедительности показывая рукой куда-то в сторону жилых кварталов.
Никто туда не побежал, но пока все сосредоточенно проверяли, не у них ли случилась покража, Кань сумел завести свой самоходный рыдван и покинуть столпотворение. Очутившись на открытом пространстве, он прибавил скорости и вписался в одну из примыкавших к гавани улиц. Публика разочарованно выдохнула, но пускаться вдогонку сочла неразумным и быстро рассосалась. Анита этого уже не видела, так как, сверившись с хронометром (17.46 по локальному времени), она покинула стартовый пятачок и направила стопы к продуктовому магазинчику, вывеску которого приметила еще при дневном свете.
Почему-то очень захотелось оливок. Как выразился бы Алекс, do zarezu. Вообще-то не барское это дело – в бакалеи захаживать. На то есть прислуга. Но ехать сейчас в гостиницу, отряжать Веронику, растолковывать ей, что к чему… Та еще клуша – уйдет, и жди ее часа полтора. Пока до соседней улицы добредет, успеет всех ворон пересчитать, на все дамские наряды налюбоваться и всем чистильщикам обуви подмигнуть. Нет, проще делать самой.
Рассудив так, Анита вошла в магазинчик. Внутри было темновато, горели только две тусклые лампы с дрянными фитилями. Они издавали надсадное потрескивание, поминутно гасли и снова тяжело разгорались. Пахло пряностями и чем-то кислым. Лавочник с мясистым носом наливал из глиняного жбана в высокий кувшин густое оливковое масло. Завершив сию процедуру, он заткнул горлышко деревянной пробкой. Деваха с похожими на паклю волосами, выбивавшимися из-под повязанного на голову платка, высыпала на прилавок горсточку медяков, взяла кувшин и, стараясь не расплескать содержимое, выплыла из магазинчика.
Стоявшая у порога Анита посторонилась, пропуская ее, после чего убедилась, что в магазине нет других покупателей, и подошла к продавцу. Он воззрился на нее с некоторым недоумением. По всему видать, высокородные особы посещали его лавчонку нечасто, а одежда свидетельствовала, что перед ним отнюдь не простолюдинка.
Анита указала облаченной в перчатку рукой на бочонок, в котором мокли оливки. Ее познания в греческом были более чем ограничены, поэтому пришлось прибегнуть к языку жестов. К счастью, обнаружилось, что лавочник худо-бедно знает французский: жил когда-то в Марселе, ходил матросом на торговом паруснике.
Он отобрал для знатной дамы несколько десятков крупных оливок и ссыпал их в кулек, свернутый из трех слоев толстой бумаги. Анита выложила на прилавок серебряную монету номиналом в два франка. Их начали чеканить в Париже в позапрошлом году. Французские франки, выплавленные не из меди, а из благородных металлов, охотно принимались практически во всех странах Европы.
Продавец залопотал, что сдачу может отсчитать только драхмами. Аниту это устраивало. Он положил перед ней красивую монету достоинством в одну драхму и равнявшуюся, согласно текущему курсу, одному франку. Пока лавочник возился с мелочью, высыпая на прилавок нужное количество медных лепт, Анита взяла драхму и поднесла к лампе, чтобы тщательнее рассмотреть. На аверсе был изображен профиль короля Оттона, а на обороте – щит с крестом, увенчанный короной.
Анита сняла с левой руки перчатку и поскоблила ногтем щеку Оттона. Так и есть! Под тонким слоем серебра открылся черный металл.
– Фальшивка! – заявила она лавочнику и зажала монету в кулаке. – Где ты ее взял?
Тот спал с лица, полуобернулся к двери, ведшей в подсобное помещение, и выкрикнул по-гречески два слова, схожих с карканьем ворона. На этот призыв из подсобки выступил здоровенный детина с закатанными по локоть рукавами. Черты одутловатой физиономии и величина носа позволили Аните заключить, что это близкий родственник продавца, скорее всего, сын. Он стал надвигаться на нее свирепо и неукротимо, как африканский носорог.
Она мысленно признала свое поведение крайне неосмотрительным. Сейчас эти двое пристукнут ее, разрежут бренную плоть на куски, утрамбуют в бочонок из-под оливок и выбросят в морскую пучину. Никто и не узнает, что здесь произошло.
Проклятье! Как же не хватает Алекса… Уж он-то разделался бы с ними в два счета.
В сложившихся обстоятельствах полагаться приходилось лишь на собственные силы и смекалку. Закричать? Если неподалеку от магазинчика кто-то есть, услышат, придут на помощь…
А если не придут, побоятся? Нет, надо действовать иначе. Но и бежать наутек сломя голову тоже не годится, гордость не позволяет.
Анита сунула руку в ридикюль и вытащила кинжал, припасенный как раз для подобных случаев. Детина с закатанными рукавами противно заулыбался, показывая своим видом, что ее отпор смешон.
Что ж, посмотрим! Анита перехватила кинжал клинком кверху и, размахнувшись, ударила рукоятью в покатый бок глиняного жбана. Она молниеносно отскочила и сделала это вовремя: из расколотой посудины лавиной хлынула вязкая масса и растеклась лужей под ногами у детины. Он по инерции сделал шаг вперед и грохнулся навзничь, приложившись затылком об угол прилавка.
Не убился? Вроде нет. Крови не видно, значит, череп цел. Такую баклушку даже кувалдой не расшибешь.
Продавец не сразу сообразил, что случилось, и застыл с разинутым ртом. Анита, не мешкая, склонилась над упавшим громилой и приставила кинжал к его бычьей шее. Лавочник, опомнившись, дернулся к поверженному Голиафу, но Анита опередила его возгласом:
– Стой! Ты же не хочешь, чтобы я перерезала ему глотку?
В нужные минуты она умела быть решительной и властной. Лавочник облизнул пересохшие губы и привалился к стене.
– Что вам угодно? – еле выговорил он, шевельнув задеревенелыми челюстями.
– Я уже сказала. Мне угодно знать, откуда у тебя фальшивые монеты. – Он медлил с ответом, и она с наслаждением вдавила кинжал в жилистую выю верзилы. – Ну?
…В гостиницу Анита вернулась в восьмом часу вечера. Принесла с собою кулек оливок и в ожидании Алекса уселась перед окном, выуживая их одну за другой и с удовольствием ощущая пряный солоноватый вкус.
Минуло
