– Как это переодевается?! – воскликнул он.
– В… э… обычную одежду, – опасаясь расправы, как гонец с неприятной вестью, вжав голову в плечи, тихо прошелестела сухими губами Катя.
– А кто его отпускал?! Нет, я спрашиваю?! – загремел что есть силы режиссер и обернулся, взывая к свидетелям, то есть ко всем нам.
– Никто! – вдруг раздалось со стороны входа.
Все обернулись на знакомый голос и увидели Максима Полоцкого, который действительно снял кольчугу, но оставался все в тех же тунике и штанах, а на ногах у него были высокие кожаные сапоги средневекового воина, очень напоминающие современные кирзачи. За собой Максим вел двух прекрасных скакунов, вороной и белой масти.
– Мне казалось, что эффектно появиться лучше всего на лошади, – пояснил Полоцкий, приближаясь к нам. – А то как-то неправдоподобно, что в конце эпизода появляется Святогор, берет за руку Благомилу и уводит ее, а Бористр со злостью смотрит им вслед. Вот если они умчатся прочь на лошадях, а у того не будет скакуна, тогда понятно, почему он зол и не бросился в погоню, – закончил Полоцкий, останавливаясь рядом с Всеволодом. Лошади покорно встали, и, пожалуй, только сейчас я отметила размеры построенного для съемок павильона, поскольку два скакуна, хоть и заняли много места, все же не довлели над нами своими габаритами.
– Это что, ты меня учить?! – взвился Всеволод, привычно багровея лицом.
– Нет, я решил, что вы тоже так думаете, вот смотрите, на сто тридцать пятой странице, эпизод семьдесят восьмой, – зашелестел он листками сценария, лежащего на столике: – Вот: «и они эффектно скачут навстречу рассвету по выжженной солнцем траве…» – Максим отложил материал. – Вот и тут «эффектно», я и решил, что вы также думали о лошадях, просто по какой-то причине недописали… – И он растянул губы в невинной улыбке.
Вокруг Максима и Всеволода все замерли. Разве что прекрасные лошадки неторопливо перебирали своими высокими ногами, фыркая и тыкаясь большими губами в шею Максиму, к которому они, как и многие на площадке, судя по всему, испытывали симпатию.
– А что, а правильно… – немного поразмыслив, протянул режиссер. – Ведь не таков Бористр, чтобы сразу смириться… Что ж, молодец, Максим, выйдет из тебя режиссер, раз ты мой тест прошел, – он по-отечески похлопал Полоцкого по плечу, лошадки недовольно фыркнули. – Это ведь экзамен был, на профпригодность, так сказать, – весьма довольный, что так успешно выкрутился, добавил Остроликий. – Только ведь нужна натура? – задумался он. – Здесь же развернуться негде… – недовольно огляделся он.
– Там, за стеной павильона, прекрасный сход к берегу, прямо к воде, на пару кадров хватит, как раз и природа удачная – березы… Я выходил, смотрел. Солнце уже над Волгой висит, и оно такое, в тему, огненно-рыжее. Получится, что мы с Верой как бы ему навстречу спешим, еще не зная, что нам на пути предстоит. И поцелуй можно было бы добавить, как символ нерушимой любви на фоне воды, в которой небо отражается… – произнося все это, Максим смотрел куда-то поверх наших голов. Мне показалось, что эта сцена уже полностью нарисована его воображением, и я как будто даже увидела ее и неожиданно залюбовалась.
– Что ж, прекрасно, все именно так я и предполагал, – невзначай, словно так и было задумано, подтвердил режиссер. – Приступим к репетициям, пойдемте, глянем на этот берег. – И он первым направился к выходу, осторожно обходя смирных лошадок.
На улице все рассеялись по местности, как муравьи. Максим с Верой обсуждали сцену. Трофимов, от которого требовался только полный невысказанной злобы взгляд им в спину, ушел к берегу Волги. Я, верная своим договорным обязательствам, держалась подле Всеволода, который в свою очередь, пользуясь тем, что Елизавета Ричардовна, почти единственная, воспротивилась выходу на эту жуткую, по ее словам, жару, не отлипал от Веры. Котова же была воодушевлена изменениями, и даже как-то возбуждена.
– Ну что за отличная идея, Максим, и натура оживит кадр, и я буду эффектна. – Она заправила выбившуюся золотистую прядь волос за ухо.
– Ты всегда эффектна, – на мгновенье скосив на меня взор, преувеличенно громко заверил ее Полоцкий.
– И поцелуй, думаю, уместен, – слова Веры прозвучали немного кокетливо, отчего Остроликий моментально помрачнел.
– Конечно, уместен, – не замечая настроения режиссера, поддакнул актер.
– Сначала я покажу, что жду от эпизода, а затем уж глянем, как вы поняли мою идею, – сухо перебил их Всеволод и нетерпеливо дернул вороного коня за поводья. – Садись на своего, что встала?! – грубо бросил он через плечо поникшей Котовой, в глазах которой промелькнуло все то же выражение отчаяния. Покорно, словно идя на казнь, Вера взгромоздилась на белую лошадь.
– Но! – нетерпеливо скомандовал Всеволод, после того, как трое помощников усадили его в седло. – Пшла, – на манер кучера прошипел он.
– Но, миленькая! – дрожащим голосом попросила свою лошадь Вера. Но, видимо, актерская дисциплина довольно быстро возобладала над эмоциями, и уже через секунду она поравнялась с Остроликим и придержала поводья. В этот момент мне показалось, что у самой воды за небольшим береговым уступом промелькнула какая-то тень. Мною овладело какое-то странное чувство, и, не раздумывая ни секунды, я направилась к конюшне, временно возведенной у стен павильона, где дожидались своего часа еще два скакуна. Я протянула одному из них для знакомства руку, в которой на ладони лежала маленькая конфетка, что я нашла в кармане, осторожно погладила по жесткой гриве, не ощутив от животного враждебности, запрыгнула в седло. Без труда догнала я своего клиента, но близко подъезжать не стала. Легкий ветерок дул от них в мою сторону, поэтому я слышала недовольное ворчание мэтра киноискусства:
– Волосы, волосы-то растрепи, чтобы на ветру развевались, – успевал на ходу корректировать кадр Всеволод. – У того куста, что на краю овражка, тормозни для поцелуя, – чуть хрипло добавил он. Вера судорожно сглотнула, но задала лошади указанное направление. Остроликий, похоже, чувствовал себя настоящим мачо. Он заправским наездником остановился подле куста, перехватил лошадь Веры за гриву и потянулся к ней, однако его рост не позволил это сделать, и он начал злиться. – Что ты застыла, ты же любишь Святогора без памяти!
– Ну да… – осторожно подтвердила Котова.
– Так и покажи страсть, выгнись навстречу, желай меня, бесчувственная дура! – разозлился он, елозя в седле.
– Сейчас, сейчас, я пытаюсь, – мешкала Вера, и судя по всему, как она ни старалась, очи ее Благомилы не видели в маленьком похотливом пузатом человечке напротив никаких признаков мужественного Святогора. Тело ее деревенело, а глаза расширялись то ли от ужаса, то ли от омерзения.
– Да чтоб тебя! – вконец рассвирепел режиссер. В этот миг из-за кусточка, что служил натурой для сцены поцелуя, раздался громкий хлопок. Лошади заржали, а вороной скакун под Всеволодом с испугу рванул в сторону и понесся вдоль берега, совершенно не заботясь о наезднике, который, чудом удерживаясь за поводья, болтался на гладкой черной спине, крича от ужаса во все свое гениальное горло.
Вере, очевидно, удалось удержать белую лошадь. Я же не дала опомниться своему гнедому помощнику, и, едва раздался хлопок и мой клиент понесся навстречу нелепой и страшной гибели, как я, сжав бока моей лошади для ускорения, умчалась в очередной раз спасать жизнь господину Остроликому.
Если мой клиент был никудышным наездником, то я могу с гордостью считать себя его полной противоположностью. Занятия по верховой езде у нас в Ворошиловке не считались обязательным предметом, но я расценивала их как свой любимый факультатив. Лошади – животные чуткие. Они, как никто, чувствуют меня и мои намерения, которые не таят для них угрозы, и после первых метров дистанции мы сливаемся в одно целое. Вот и сейчас нам удалось быстро настигнуть режиссера, но поравняться с ним – не значит остановить бешеный галоп скакуна. Пульс мой участился, значительно опережая стремительный бег секунд, ведь скоро дорогу нам преградят деревья да заброшенная стройка, окруженная бетонным забором, а это значит, что, увидев препятствие, лошадь захочет сбросить наездника, не имеющего никакой власти над ней, как ненужный балласт. На такой скорости Остроликому вряд ли удастся осуществить мягкую посадку, а я не могла допустить такого пятна на своей безупречной репутации телохранителя. Я максимально подвела свою лошадь к боку вороного скакуна. В следующее мгновение я, полагаясь исключительно на крепость ног, отпустила поводья, освободила руки, и, дотянувшись до режиссера, дернула его на себя. Ощутив значительную тяжесть его тела, я, мобилизовав свой, пожалуй, последний силовой ресурс, с неимоверным трудом перевалила почти бесчувственного Остроликого через круп моей лошади, которая немедленно сбавила темп, почувствовав непривычную ношу. Надо отметить, что и вороной скакун заметно замедлился, лишившись седока. Что ж, и люди, и лошади теперь были в безопасности.
