Виктор Черняк - Жульё

- Меня топтать не дадут, - попробовала еще раз повернуть беседу в нужное русло.

- Знаю. - Чорк согнал улыбку, избавился от снисходительности во взоре, смотрел на женщину как на равную с пониманием и уважением. - Не дадут? - похоже советовался сам с собой. - Не дадут?.. Видно сомневаешься в поддержке, в крепости дружков, иначе о чем говорим?

Фердуева смолчала: достал! Спрятала платок в сумку, перехватила взгляд, чиркнувший по тонкому батистовому прямоугольнику. В сумке в упаковке лежали еще четыре платка. Достала прозрачную коробочку, протянула Чорку.

- Нравятся? Возьми! Бабе своей.

- Которой?

- Твое дело.

Чорк спрятал дар в карман пиджака.

- Сколько я тебе должен?

Фердуева смотрела в окно на проносившиеся автомобили, на беременную бабу с коляской, шлепающую по чавкотне мостовой; на водителя троллейбуса, пытающегося подцепить к проводам сорвавшуюся штангу; на согбенных старух с авоськами, наполненными чахлой, будто опаленной огнем зеленью.

Чорк достал бумажник.

Фердуева оторвалась от окна.

- Спрячь лопатник. С тебя рюмка ликера.

Чорк подал таинственный знак официантке: снова две рюмки, снова две чашки кофе, разговор, будто и не начинался. Фердуева ощутила усталость и злость. Все кругами да кругами, без толку заявилась, только выказала опасения, подставилась зря, переиграл ее Чорк.

Сегодня же вечером соберет военный совет, надо перетереть подробности обороны, надо, чтобы с ней на привязи всегда ходили двое, не меньше, хватит славиться бесстрашием и тем, что редко балуется охраной. Пора кончать с дурью, не девочка, козыри в рукаве тоже припрятаны.

Чорк достал коробку с платками, провел по золотым буквам и такой же золотой орхидее.

- Мелочь, а приятно в руки взять. - Замолчал. - Милая, я ж зубы стер в этих проказах. Жаль, не хочешь откровенно, рассчитываешь, сболтну лишнее, пусть и не существенное, а уже кое-что от других вызнала, приплюсуешь мое, случайно оброненное словцо, глядишь ясность какая-никакая возникнет. Шалишь. Не обмолвлюсь, каждое слово цену имеет, каждый совет тем паче.

Если б не тошнота, если б не дрожь, и обручами сжатая голова, она б попробовала. Мужики дают трещину, не выдерживают ее напора. Пригласила бы к себе, прямо сейчас, вроде блажь нашла, вроде внезапно прозрела: никогда раньше не видела в Чорке мужчину, деловой и только, а вот сейчас, будто пелена спала с глаз, ток прошел по обмоткам. Она б его тряхнула, выложилась бы, но чтоб треснул, чтоб завелся, чтоб захрипел по-звериному, а уж тогда, после, и обсудили бы. Тошнота то отступала, то накатывала. Не в форме, как назло. А он бы клюнул - факт, она всегда видит свой размер, свою жертву. И не такие ломались, встречала всяких-разных, гоняющих желваки по скулам, с квадратными подбородками, мура! Еще, как слюни распускают, дрожат студнем, как все - люди есть люди.

Чорк расправился с ликером, неожиданно предложил:

- Может отужинаем как-нибудь в укромном месте? А?

Улыбнулась. Надо же, еще и не начала бомбить, только подумала, а уже привычка добиться, настоять, сделать по-своему сработала, расцветила щеки лихорадочным румянцем, безвольно приоткрыла губы, высветила глаза шальными искрами.

- А что?.. Мыслишка. А то все бабки роем... все в делах. Никакой личной жизни.

- Истинный Бог, никакой, - подтвердил Чорк.

Фердуева ушла в молчание, спасалась бессловесностью в тяжелые минуты. Безмолвию обучалась в зоне, водились там истинные мастера молчанки, только глянут и душа отрывается... молчания, ведомые гостье Чорка, носили множество оттенков, сиюминутное походило на глубокие раздумья уставшего человека, которого вынуждают на жесткость - не хотел, видит Бог! - лиходеи толкнули, не оставили путей к отступлению, загнали в угол.

Чорк всегда поражался красоте Фердуевой - мощной, многоголосой, краскам лица, повадкам, подкупающим звериной вкрадчивостью, уверенностью, не напускной, истинной. В глазах женщины Чорк читал: цену себе знаю. Хозяин заведения еще и сейчас не решил, поддержать просительницу - а то, что пришла с поклоном сомнений не вызывало - или нацепить личину непонимания: не ухватил, не хочет лезть в чужие дела, своих по горло. Вечером приезжали люди из Днепропетровска, встреча требовалась нешуточная, приготовления отвлекали, не давали сосредоточиться. На долю Фердуевских прибылей Чорк не претендовал, хватало, но желал, чтобы в кругах определенных, в столице и за ее пределами знали: группа Фердуевой - его вотчина. Чорка деньги уже не интересовали давно, бумажки - мешки ими, что ли набивать? Цену имели только влияние и власть - дорогой товар, и доставался тому, кто мог подмять под себя, как можно больше групп и группок; без расширения дело умирает, усвоил накрепко и, расширяя владения, шел на все.

Прикрытие Фердуева лепила по крохам, годами, когда после заключения выбралась в стольный град, гордыню замкнула на висячий замок, до упаду веселила мужиков: седовласых бобров, годящихся в деды, некоторые пользовали и уходили в тень, других одолевали отцовские чувства - желание помочь, выказывая всесилие или бескорыстие - кому не приятно протянуть руку красивой женщине, переживающей трудности? Прикрывающие чаще не знали друг друга, но попадались и старинные дружки, время шло, силы защитников незаметно иссякли; сердечные хвори до срока, уходы на пенсион, ранние смерти вырывали кирпичики из стены, коей опоясала себя Фердуева, приходилось обновлять кладку, арканить новых доброхотов, взамен выкрошившихся, пришедших в негодность. Намерение Чорка взять ее под крыло разглядела сразу: независимость терялась, зато обретался покой. Искус не малый... натура протестовала, не терпела запасных ролей, только верховодить, иначе сущее вокруг тускнело, будто замирал за окном слякотный поздненоябрьский день, останавливался, заклинивал, бесконечный, никогда не сменяемый другими днями.

- Я подумаю. - Фердуева поднялась.

Чорк тоже поднялся, не спросил, о чем подумает собеседница, оба поняли друг друга. Чорк позаботился, и не успела заметить когда: перед входной дверью желтела машина в шашечку. Чорк распахнул дверцу, помог сесть, мечтательно оглядел разноцветье витража и скрылся в глубинах заведения.

Шофер терпеливо ждал команды. Пассажирка не спешила, стрекотанье счетчика успокаивало, навевало сон, как много лет назад, когда ее отправляли домой - в съемную комнатенку в коммуналке - в поздний час: раз стрекочет неутомимый регистратор километражных копеек, значит несешься домой, скоро своя постель, чистая и пустая, и сон. Заметила ткнувшийся в бровку тротуара сааб-турбо, вылезли двое, знала обоих: Штырь - развозил девяностолетних нищенок по подземным переходам утром и подбирал вечером, доставляя в старушечий барак в Косино, бабок кормили и поили; каждая приносила до сотни в день серебром; прозвище второго запамятовала, только помнила, что под ним куст мастерских электроприборов. Усмехнулась, всплыла лошадиная морда Васьки Помрежа объясняющего: "Откуда навар? Хе! Заявляется лох, мол, бритва барахлит. Мастеровой цап! Принюхается, поверит туда-сюда три секунды и докладывает, мол, шнур полетел, перетерся, надо заменить. Лох кивает. Замена состоялась. Всего-то двушник, но шнур-то сменил новехонький, а через минуту-другую страдалец сунется, и у него снимут шнур новехонький и заменят предшествующим, так вот, только шнуры меняя новый на новый, полтинник в день набегает".

Всякая тварь своим пробавляется, Фердуева глянула на шофера, в профиль похож на мастера-дверщика, сразу затошнило.

- Куда, начальница? - татуированная до сплошной синевы рука легла на рычаг переключения скоростей.

Фердуева сообщила:

- На Патриаршие, в кондитерскую.

Люська-пирожница обещала достать гостевой пропуск на конкурс красоты, такие причитались исключительно членам дипкорпуса, иноземельным купцам и банкирам, и... Фердуевой.

Дверь в кондитерскую чуть скрипнула, сквозь щель обдало запахами ванили и корицы. Первым среди любителей сладкого Фердуева приметила Апраксина - жильца из ее дома, кажется двумя этажами выше, поздоровалась и растерялась, когда сосед привстал и отодвинул свободный стул, приглашая разделить с ним компанию.

Фердуева успела приметить, что свободных мест нет и, улыбаясь, села. Апраксин поинтересовался, что ей взять. Фердуева, прикинув с поправкой на возможную тошноту от слишком сладкого, высказала пожелания. Болтали, как старые знакомые, обменивались ничего не значащим. Редко доводилось сиживать с мужиками, так или иначе ничего от тебя не требующими - пусть скрыто, пусть явно, этот, похоже, ничего лишнего не таил, посмеивался, поведал пару забавных историй, разоткровенничался, признавшись, что поражен величием стальной двери, родившейся на его глазах. Фердуева помрачнела, суесловие вокруг ее двери походило на копание в тайниках души: кому понравится, когда чужой вторгается в сугубо личное, скорее интимное.