Он присел на коник, рядом с Сынком, и тот как-то невольно вздрогнул, быстро и пристально посмотрел, как ожег его взглядом. Мужик этот был приветлив ко всем незнакомым. Он протянул руку, пожимая, сказал:
- Никита, по колодкам мастер...
- Он хочет у тебя и на женскую ногу, и на мужскую, - пояснил Петр, присаживаясь, хватая бутыль. Жена его, подвигая ведро к печи, недовольно сказала:
- Черт какой! И где нашел пьянку?.. Ат, уж пьяницы так пьяницы, не разминутся.
Петр засмеялся, и Никита ухмыльнулся, облегченно двинул губами Сынок:
- А ты с нами за компанию...
Присмотрелся к лицу женщины, миловидной все еще по-девичьи, с нежным румянцем, с густой косой, выпавшей из-под платка. Женщина не отказалась, скинув кожушок, подвинула скамейку к столу, разглаживая щеки, пристально глянула на Сынка, на кольца его серебристых волос.
- Ишь ты, - проговорила как-то затаенно-ласково. - В кольчиках каких покупатель. Точно херувимчик. Как в церкви...
Мужики засмеялись, Никита, качая головой, проговорил вроде укоризненно:
- Сравнила ты, Авдя, с херувимчиком... Вот уж подогнала, прямо как башмак на колодку.
Авдотья вскинула голову на полати, крикнула кому-то из трех ребятишек:
- Васька, ну-ка ставь самовар. Да еще дров набери. В подтопок надо кинуть... Ишь, заворачивает к ночи. Дышать даже нечем.
Она выпила вместе со всеми. Как-то просто и вместе с тем изящно вскинула на пальце кусочек сала, положила в рот.
Мужики закрякали, заухали и тоже склонились над кусками хлеба, сала. Загорланили, заплескали руками друг друга по плечам, как петухи крыльями. Вырастали на пороге другие мужики, привлеченные светом и гулом, подсаживались, тоже крякали над кружками и тут же вроде начинали топать валенками мерзлыми, лезли тоже обниматься к Сынку, а он пихал их прочь, и все озирался, и все порывался бросить к черту всю эту свору и бежать в поле, в пургу, куда глаза глядят. Но сидел и клонил тяжелые веки, облизывая сохлые губы, временами прислушивался, улавливая хруст шагов под ногами агентов, и успокаивался, тянулся к кружке.
Усталость и вино взяли свое. Сынок закрыл глаза на чуть лишь, а открыл - вокруг была уже темнота, и в темноте, рядом на полу, он ощутил груды спящих тоже мужиков, вчерашних гуляк. Откинул постельник, как видно накинутый на него заботливо Авдотьей, и сел на полу, хрипя и кашляя задушенно и мучительно долго. Кончил кашлять, и тут в избу шагнула высокая черная тень человека. Он прошел мимо Сынка, пригибаясь, разглядывая лежащих. Второй - пониже, третий...
Очумелый Сынок все еще принимал их за вчерашних гостей, за мужиков и парней, набежавших со всех посадов в избу. Он прохрипел:
- Эй, налей-ка самогону...
Высокий, в фуражке, чиркнул спичкой, осветив тела, шевелящиеся от храпа и холода. Приблизился к Сынку, и теперь тот увидел перед глазами вместо стакана с самогоном дуло нагана:
- Тихо, Сынок, - проговорил человек. Второй, пониже, шагнув через спящих, завернул за спину руки.
- Что надо? - вяло пробормотал налетчик, чувствуя, что ноги совсем заледенели. - Что надо?
- Подымайся, Сынок, - приказал высокий... - Назад пора, в город.
С полатей слезла жена Петра. Накинула на себя шубенку.
- Эй, кто такие? - проговорила она.
- Губрозыск, хозяйка... Ну-ка, зажги лампу... - приказал высокий. Тогда Сынок крутнулся было, но тяжелая рука высокого легла ему на плечо, толкнула. Он свалился на спину.
- Или "спалил" кто из мужиков? - садясь снова на пол, спросил он.
- Никто не спалил, - ответил высокий. - Ты гулял всю ночь, а мы от деревни до деревни за тобой. Платить пора за все дела твои.
И, окончательно отрезвев, содрогаясь от холода, от слов высокого, насмешливо и хрипло отозвался Сынок:
- Червонцами или свинцом?
51
О том, что хоронят кого-то из милиции, Поля услышала возле ларька, где торговали пряжей, нитками, чулками. Стояла с лотком, набитым конфетами-самоделками, ждала покупателей. Их было сегодня мало.
По Мытному двору расплылись большие лужи, грохотали капли по цинковым крышам ларьков, сани проносившихся мимо лошадей кидали на людей мутную воду. Мелькали рядом беспризорники, прицеливаясь к конфетам. Не раз и у нее, и у других лоточниц выхватывали беспризорники конфеты, пряники, пышки. Попробуй, догони их. И кажется, не столько думала она о выручке за конфеты, сколько о том, чтобы сохранить их. Хозяин пересчитает вечером. Все до одной. Деньги получит полностью за проданный товар, похвалит. Пусть и мало она продаст. А коль не хватит денег, насупится, пробурчит:
- На ситро выкинула, Полька.
Погрозит ей пальцем. Потом укажет на люльку:
- Помогай качать.
Сядет Поля и начнет качать ребенка, вечером, ночью ли. Тягостно стало ей снова жить, как ушла от Синягина. Там было одно дело - стирай, гладь, помогай хозяйке. И койка была отдельно от хозяев. И хоть намучается за день на стирке и глаженье белья, так зато ночью уж отоспится - не мешали. Но куда было ей деться. Потолкалась на бирже, походила по фабрикам, была даже на железной дороге - везде безработные. До нее ли, до неграмотной девчонки, приехавшей из поволжской деревни в этот город, до голодбеженки ли.
Да и то бы ничего даже с лотком ходить. Но все меньше и меньше спроса на них, на самоделки. В государственных магазинах появились тоже конфеты, в хороших обертках, самые разные. То ли с начинкой, то ли с шоколадом, то ли ландрин-монпансье в коробках красивых и жестяных. Кому нужны станут скоро наляпанные вручную конфеты в душной комнате, полутемной, полной криков хозяина, криков ребенка, ворчанья жены хозяина, болезненной женщины с опухшим после родов лицом. Каких-то еще год-два - и закроет торговлю хозяин, и снова она пойдет по бирже, по базарам, по присутственным местам. Если только не возьмут на фабрику. Обещал же Константин Пантелеевич. Но когда это обещание он выполнит. Как пошла она в няньки сначала за город к зажиточному мужику, как потом нанялась на Февральскую снова к конфетчику, стесняется прийти в губрозыск. Что-то пугает ее. И сейчас возле ларька с нитками и катушками вспомнила его. Не придет ли на базар. Мало ли - купить понадобится что. Вот иголок или же ниток. Ушиваться тоже надо. Представила, как сидит он с иголкой и штопает дыру на косоворотке, улыбнулась. И тут услышала разговор двух мужчин, проходивших мимо:
- Жуть что творится... В прошлом году, помню, одного милиционера из банка застрелили. Теперь вот еще одного...
- Не сладкая у них работа все же... говорят, три пули...
- Знали, значит, его в народе, коль столько собралось...
И тут же Поля услышала музыку оркестра. Она насторожилась, стала продвигаться в толпе к воротам. И здесь снова услышала чьи-то слова:
- Он его на чердаке накрыл, а тот в него из нагана...
- У меня вон зять тоже в милиции работает. Так, веришь ли, извелась дочь, потому как каждый вечер того и жди, что принесут на шинели домой...
Вот теперь испуг охватил Полю, она затолкалась живее, пробилась на улицу, побежала к площади, где виднелся народ. Навстречу ей машина, красной материей обитая. По бокам конная милиция, впереди конная милиция. Встала на обочине Поля с замирающим в груди сердцем, вглядываясь в эту машину, в людей. Ее толкали, и сыпались конфеты под ноги. Уж не Константина ли Пантелеевича это?.. Господи!.. Так и закричала Поля, вдруг яростно стала толкаться в гущу народа, забившего весь тротуар. На нее оглядывались. Кто-то сказал:
- Родня, что ли, твоя, девка?
Она не отозвалась, пробралась ближе к мостовой.
За машиной шли незнакомые все, в шинелях черных, в шапках с кокардами, с печальными лицами, молчаливые. Но вот в кепке с бородой тот самый, что ей конфеты подарил. Вот в пенсне, в картузике с лакированным козырьком. Вдруг увидел ее, каково на миг блеснула радость в глазах. Он оглянулся, и Поля теперь увидела Константина Пантелеевича. Не в шубе, а в черной шинели, фуражке, на шее шарф. Вот услышал голос агента в пенсне вскинул голову. И вдруг пошел из толпы. Так и замерло все у нее в груди. Подалась было назад. Кто она такая - лоточница торгаша, а он вот какой. Затолкалась было, ее пихали локтями, кто-то ворчал:
- Покою нет, до чего девка егозистая.
Но вот и он, рядом уже, - лицо строгое, а в глазах приветливые огоньки. Вот улыбнулся быстро, пожал ей локоть, тихо, чуть не на ухо:
- Это куда же ты, Поля, пропала?
- На Февральской, у конфетчика, - ответила она. - Да вы идите, сказала, кивнув головой.
Но он снова пожал ей локоть и молча все смотрел на нее. И в толпе смотрели на них и ничего, наверное, понять не могли. Вдруг он сказал быстро:
- Я тебя найду. Или здесь вот, - махнул он на рынок, - или там, на Февральской. У Лодкина, значит?
Она кивнула головой:
- У него...
- Найду завтра или послезавтра, и мы поговорим... Я все помню и все сделаю для тебя, Поля. Только не пропадай больше...
Но тут снова запели печальные трубы, уже далеко впереди, и он опять помрачнел, вдруг повернулся, побежал вдоль колонны людей догонять своих товарищей, провожающих в последний путь какого-то милиционера. Кто это? Может, тот, что вел ее однажды из шалмана. Или же тот, что с собакой? Или тот, с худым лицом, в гимнастерке, стоявший возле печи, говоривший: "А тебе-то что, Подсевкин..." Или тот дядька, с которым сидела рядом на диване, который смеялся сначала, а потом вдруг ударил кулаком по дивану, так что взвыл от испуга черный пес по кличке Джек. И не сдержалась вдруг больше Поля, заплакала, пошла из толпы, не вытирая слез. А в толпе говорили негромко и сочувственно.
