- Но в чем будет состоять ваша помощь? Вы дадите мне денег?
- У меня их не так много. Нет, я научу вас держаться на ногах, ходить... я возьмусь за вас! - И Антон Петрович шутливо погрозил Коршунову пальцем.
Укрепившись в своих добрых намерениях, он стал приходить к расслабленному почти каждый день, увещеваниями, а когда и угрозами выволакивал его из постели и заставлял совершать круги по комнате. Работа была непростая, для больного мучительная и порой казавшаяся ему бессмысленной. Коршунов время от времени оказывал сопротивление и проклинал самозванного лекаря, но все же больше для виду, понимая, что тот действительно желает ему добра. Но не очень-то по душе было Леониду Егоровичу принимать добро из рук человека, которого он по-прежнему считал непримиримым врагом. Да и не вполне чистым представлялся ему этот акт чуть ли не самопожертвования, нет-нет да и одолевало его предубеждение против Антона Петровича, закрадывалась мыслишка, что только потому он и возится с ним, что и сам оказался в положении отлученного, отверженного. А поскольку отлученность Мягкотелова, на словах добровольная, выглядела весьма подозрительно, Леонид Егорович иной раз позволял себе думать, что Антон Петрович своим навязчивым милосердием попросту искупает перед ним некую тайную вину.
Но Коршунову было неприятно, что такие мысли посещают его. Как бы то ни было и что бы там ни гнездилось в потемках души Антона Петровича, а именно он творил доброе дело, тогда как все прочие отвернулись, не сделав для Леонида Егоровича и сотой доли того, что уже сделал Антон Петрович. Поэтому втайне, как бы невольно, просто в силу странного стечения обстоятельств, Леонид Егорович, собственно, полюбил своего бывшего врага и всегда с нетерпением ждал его прихода. Но восстановление ходьбы и впрямь давалось тяжело, ноги быстро слабели под неимоверным грузом тела, и когда Леонид Егорович впадал в отчаяние или апатию, весь обращался в беспощадное равнодушие к будущему или в страх перед вероятным падением, он принимался ворчать и, стараясь уязвить Антона Петровича, припоминал ему ошибки и заблуждения прошлого. Да, никто еще не снимал с него вину за его безрассудное и преступное либеральное прошлое! А поскольку Антон Петрович твердо положил не вести больше политических дискуссий и не отвечал на вызов Леонида Егоровича, последнему легко и даже блестяще удавалось выдавать былые убеждения вождя беловодской демократии чуть ли не за бред сумасшедшего. Но однажды Антон Петрович, стерши пот со лба - работа с инертным и до тупости непослушным Коршуновым давалась более чем трудно! - и снисходительно усмехнувшись, сказал:
- Да будет вам, Леонид Егорович, смотреть в прошлое, ей-богу, будет! Возврата в него для нас не существует. Пора смотреть в будущее!
Тут-то, когда собеседник водил ладонью по лбу, и заметил Леонид Егорович синий круг, обычно прикрытый ловко напущенным чубом, а для пущей основательности и кепочкой.
- А что это у вас? - воскликнул он с едкой заинтересованностью. Позвольте, да это печать?! Так вас поставили на учет? Хотелось бы поточнее узнать, где именно... Каинова печать, а? - Бывший вождь нехорошо засмеялся. - И вы предлагаете смотреть мне в будущее заодно с вами?
- Не будьте слепы. Прошлое у нас с вами разное, а будущее - одно, невозмутимо возразил поводырь.
Леонид Егорович, забыв о печати, задумался над этими словами. Наконец он проговорил:
- Нет, не совсем так. Может быть, мы и идем к одной цели, но разными путями.
Антону Петровичу приходилось касаться своего пациента, а для этого он должен был преодолеть сначала два препятствия. Во-первых, еще была свежа в памяти былая вражда и, как ни верти, под слоем жира и под бременем страданий у Леонида Егоровича по-прежнему билось отравленное ядом сатанинского учения сердце, Леонид Егорович, несмотря на все душевные потрясения и духовные перегрузки последнего времени, оставался мракобесом, ретроградом, моральным уродом. Во-вторых, Леонид Егорович воплотил в себе и физическое уродство в чистом, идеальном, если уместно так выразиться, виде, он был огромной студенистой массой, внушавшей отвращение, мерзкой, провонявшей потом и грязью свиньей. Достаточно сплюсовать два эти фактора идеологию растлителя душ, фарисея, потенциального убийцы и соответствующий внешний вид - чтобы понять, насколько деяние Антона Петровича приближалось к подвигу истинного самопожертвования.
Но справившись с этими препятствиями, воодушевившийся Мягкотелов вскоре достиг состояния, когда уже и не знал, как целесообразнее использовать свою готовность трогать и трогать бедного Леонида Егоровича и как бы невзначай не переступить черту, за которой его прикосновения утратят, по крайней мере в глазах стороннего наблюдателя, характер невинности и целомудрия. Леонида Егоровича, очень склонного валиться на пол, ведь нужно было водить и поддерживать, а ради этой цели в ход шли и объятия, и какие-то совместные пируэты, и некое подползание под исполинское брюхо. Однако Антон Петрович не терял ни присутствия духа, ни сознания, насколько комически выглядят их упражнения со стороны, и потому, что он был так трезв, так рационален, ему в конце концов пришла в голову идея показательной борцовской схватки с Леонидом Егоровичем на арене цирка. А прежнее ремесло режиссера помогло ему с предельной ясностью вообразить все аспекты подобного выступления, в том числе и материальное вознаграждение в соответствии с успехом у публики.
Он тут же изложил эту идею своему новому другу. Схватка, в которой обычный человек (и, следует присовокупить, человек интеллигентный, мирный, отнюдь не натасканный на всякие там кулачные бои) противостоит невиданному толстяку, почти что великану, медведю, в общем, созданию грубому и как бы даже ископаемому, - чем не смешно? чем не вдохновительно для зрителей даже и с утонченными вкусами? От публики отбоя не будет, особенно если принять во внимание всем еще памятное прошлое новоиспеченных артистов. Антон Петрович сознавал постыдность своей затеи, но в оправдание ее напирал на необходимость зарабатывать деньги, а уж эта необходимость заставит человека делать и куда более невероятные вещи. Леонид Егорович был категорически против цирка, утверждая, что с детства питал к этому увеселительному заведению отвращение, считая его вонючей клоакой, наглядным воплощением человеческой глупости. Автор проекта отступился от цирка и вспомнил о кафе, принадлежащем Макаронову, с которым он был знаком по либеральному единомыслию. Леонид Егорович снова заартачился, не принимая и кафе, и это лишь подтвердило, что он, хотя и встал на ноги, по-прежнему не желает возвращаться к трудовой деятельности. Но тут уж идею Мягкотелова поддержала коршуновская жена, заявив, что немедленно подаст на развод, если ее благоверный и дальше будет симулировать болезнь и несчастье. Леонид Егорович сдался. Приобретя друга в лице Антона Петровича, он как-то разведочно, не без робости гуманизировался, а следовательно, смягчился и в отношении жены и больше не внимал с холодным отчаянием и презрением ее угрозам бросить его, и хотя эта женщина после пережитого разлада уже не внушала Леониду Егоровичу прежнего уважения, а тем более любви, он делал все, чтобы она не привела свои угрозы в исполнение.
15.ЛЮДИ НАБОЛЬШИЕ И МЕНЬШИЕ
Соня Лубкова, снова появившись в Кормленщиково, лихо подкатила на велосипеде к дому Коптевых. И Григорий, проницательно взглянув на нее, счел своим едва ли не священным долгом внушить девушке, что она, ради спасения собственной души, а главное, изящной словесности, обязана оставить литературное поприще. Он попросил у Виктора велосипед, оседлал ветхую, жалобно заскрипевшую под ним машину, и они весело помчались по лесной дороге, выбранной Соней.
Вскоре они миновали вялую деревушку, где за околицей тупо лежали в траве грязные бараны и овечки, а на валуне сидела присматривающая за ними крошечная старушка в очках и целлофановой обертке, прикрывающей от вероятного дождя худенькое тело. Издали она, блестящая, как бы воздушная, легкокрылая, являла весьма фантастическое зрелище. Путешественники вежливо поздоровались с этим ангелом, пасущим сонное стадо. Григорий пропустил вперед бойко крутившую педали Соню и получил возможность любоваться ее крепкими икрами, освобожденными от брюк, которые она закатала выше колен. Ему нравилось наблюдать, как ее женственно солидный зад растекается по сидению, колеблется и перекатывается из стороны в сторону. А то вдруг взмывает вверх, занимая очень вертикальное, отвесное положение и становится похож на два огромных уха, стерших и пожравших все, что их разделяло.
Затем потянулся обширный волнистый луг, пересекающийся на дальнем краю узкой и быстрой струей темной речушки. Некогда здесь, у границы леса, стояла деревня, а теперь лишь чернела кое-где гниль повалившихся бревен да сохранились еще сносно два больших дома рядком. Организованное житье-бытье превратилось в небылицу и заросло высокой, будто плывущей под ногами травой, полная тишина уводила, где-то вдали, как во сне, вереницу холмов вниз, в невидимое ущелье, откуда внезапно выглядывали мрачные лесные преграды. Григорий сплел ладони, заменяя ступеньку исчезнувшей лестницы, и помог Соне забраться в дом, а потом и сам прыгнул в таинственную и сырую прохладу. На полу валялись камни наполовину разрушенной печи, обрывки газет двадцатилетней давности, пыльные бутылки, комочки ссохшегося дерьма, останки металлической кровати, лоскутки детской панамы. Стекол и рам не было, и в пустые бойницы во все стороны просматривался превосходный ландшафт. Григорий присел на подоконник. Он видел с высоты окна крутой поворот речушки и ее терявшееся в лесу продолжение. Соня сказала, что никому не ведомо, где эта речка берет начало и где ее конец, и Григорий Чудов подумал, что мог бы без труда развеять этот наивный местечковый миф.