Ознакомительная версия.
– Ты князь. Забыл только… все забыли… а я помню… и расскажу. Слышишь, все ему расскажу!
– Ой, мама, перестаньте, – Владленова матушка вновь отмахивалась полотенцем, но незло. – Лучше уж оладушков попробуйте…
…У нее появился поклонник, и перспектива наладить личную жизнь – а ведь молодая еще, куда ей во вдовицы, – благотворно сказалась на ее характере.
Владлен не протестовал.
Пусть Василий и был всего-навсего трактористом, но человеком казался серьезным, пил в меру, получку приносил, совал матушке рубли, а на Восьмое марта принес букетик акации и коробку конфет. Забор починил опять же. И к Владлену не придирался.
Чего еще желать?
Старуха ярилась, шипела и грозилась клюкой, но оладушки ела, подбирая стекающий с подбородка жир пальцами. Пальцы же облизывала…
…После свадьбы, когда Владлен вернулся в опустевший дом, благородно оставив матушку наедине с супругом, старуха сказала:
– Ты мне не веришь… пойдем…
Она поманила Владлена за собой, и он, слегка хмельной – много выпить подростку не позволили, но налить налили – пошел. В подполе пахло солеными огурцами, которые мать ставила в старой дубовой бочке, придавливая крышку кирпичом. Старуха ловко протиснулась мимо бочки, потянулась к полкам, почти опустевшим за зиму, она сдвигала банки к краю, и Владлену приходилось хватать их, чтобы не упали.
– Вот!
Из стены старуха вытащила кирпич, а из кирпича – сверток, и прижав его к груди, резво выбралась в хату. Гнилую тряпицу разворачивала бережно и раскладывала на столе золотые царские червонцы.
– Наследство мое… твое наследство…
Лег медальон на витой цепочке, старуха нажала, и медальон открылся.
– А это она… княжна…
Портрет был крохотный, но княжна Тавровская смотрела на Владлена с презрением, с печалью, с непонятной тоской… одного взгляда хватило, чтобы, если не влюбиться в эту невозможную женщину, то почувствовать родство с нею.
Князь?
Выходит, он, Владлен, князь?
А старуха говорила, рассказывала и про старую усадьбу, которая почти развалилась, про проклятье княжеское, про кинжал, который похоронили вместе с последней из княжьего рода, про то, что не последней она была, но…
– Незамужняя понесла. И не захотела свадьбой грех прикрыть, а может, не смогла. Кто был отцом? То не ведомо. Но родила княгиня дитя и отдала своей горничной, моей прабабке, дескать, это ее дитя… привечала мальчонку, пока жива была. И отписала завещание, все к нему отойти должно… не вышло…
Тот мальчонка, рожденный неизвестно от кого, мог бы получить от старой княгини имение, когда б не приключилась революция…
– Мой-то батюшка знал, какого роду, и строго-настрого велел кровь хранить. Он ненавидел коммунистов. Церкву разрушили, и дом его… освободили народ? А как бы не так! Посадили на цепь, привязали к земле, работайте, мол…
Старуха погладила Владлена заскорузлой ладонью.
– И пришлось… всю жизнь пришлось… что ему, что мне… ты вот вырвешься. Помни, Владленушка, все твое… все… и проклятье…
Она отдала и червонцы, и медальон, гордая тем, что исполнила предназначение. О находке Владлен матери говорить не стал, чуял – не одобрит. Она же, счастливая в новообретенном супружестве, вовсе, казалось, Владлена не замечала. Жить переехала к мужу, в его дом, который и новей, и просторней. Упоенно ссорилась со свекровью и мужниными сестрами, мирилась, копалась в огороде… до Владлена ли?
Его желание остаться со старухой она приняла спокойно.
Да и то, не было в новом ее доме Владлену места. Нет, его никто не гнал, но он чувствовал себя чужим. Лишним. Раздражающим напоминанием, что брак у матушки не первый, и что взяли ее «с довеском»…
– И ладно, – говорила старуха. – Ты не их крови, вот и чураются.
Он кивал.
Мать появлялась раз в неделю, чтобы убраться, хотя Владлен и сам убирался, приготовить еды и проинспектировать огород…
– Старуха умерла летом. И мне пришлось переселиться, – Владлен Михайлович сидел ровно, и Женька не могла отделаться от ощущения, что все происходящее вокруг – чья-то дурная шутка. – Не потому, что обо мне беспокоились, но перед людьми неудобно было. Старый дом заколотили. А в новом, я уже говорил, мне не слишком-то рады были. Отчим стал попивать, а выпив – полюбил рассказывать, какой он благородный человек… тьфу. Мне было тоскливо это слушать. Потом он руки распускать повадился. Я пару раз дал сдачи, так мать истерику устроила. Вот я и решил, живите, как хотите, а я уйду… с Галочкой только нехорошо вышло. Она мне действительно нравилась, но… над Тавровскими и вправду проклятие висит. Не видать им счастья. Уж не знаю, чем мои предки так Бога прогневили.
Женька молчала. Слушала. Ждала. Она чувствовала, как уходит время песком сквозь пальцы… а Вовки все нет и нет…
– Я, когда уезжал, не знал, что Раечка беременна…
– Вы же Галину любили!
– Любил. Но Раечка легкого нраву была, я же молодой, живой. Мне, деточка, хотелось не только о высоком беседы беседовать. Вот и вышло. Уехал я и поступил в военное училище. Дальше – обыкновенно все. Доучился. Встретил подходящую женщину. Женился. Поездил по нашей великой родине. Мой сын появился на свет в Мелитополе. И я был счастлив. Позже родилась и дочь… это, пожалуй, было самое спокойное время во всей моей жизни. Я забыл и про княжну, и про проклятье. Порой сам себе удивлялся, что верил… этакому.
Владлен Михайлович хмыкнул.
– Сюда я вернулся по случаю. Перевели меня. Ну и недалеко оказалось. Интересно глянуть, что и как, все-таки родина, люди близкие. Я знал, что мать моя к тому времени умерла, и супруг ее… и надо было бы на могилки сходить. К старухе опять же. В общем, вернулся я с семьей, а тут Галочка со своим музеем. Она говорила, говорила, а у меня все плыло перед глазами… как представлю, что эти археологи доморощенные в склеп полезли, так прямо ярость накатывает. Нельзя мертвых тревожить… потом она нас в музей повела. Она гордилась собой, показывала осколки чужой жизни… и портрет… откуда взяла? Моя прапрабабка была красавицей, но не в этом дело, а в том, что глядела она на меня! Живая, и с презрением глядела, мол, как я допустил такое… а клинок лежал в витрине…
Поднявшись, Владлен Михайлович подошел к портрету.
– И на него она смотрела. Я сразу понял, что должен сделать, только… струсил, наверное. Я же был советским человеком, лишенным исторических корней, не верящим в мистику… отступил. И тогда она забрала моего сына.
Он вздохнул и добавил:
– Обоих сыновей. В тот приезд я встретился с Райкой. Она почти спилась, но как-то держалась, не иначе чудом. Заявилась клянчить денег, потом плакаться начала, что я, мол, бросил ее, беременную, на произвол судьбы. И мальчонку притащила. Игорек-то старшенький, ему было уже лет пятнадцать, младшенькому – одиннадцать… подслушивать любил. И услышал. А он всегда хотел брата… знаешь, часто дети ссорятся, делят родительскую любовь, эти же двое друг друга встретили… княжна свела, не иначе.
Или он привык все беды на княжну валить.
– Игорек предложил музей спалить…
– Почему?
– Я… рассказал им про княжну, про наше наследие, про то, что нельзя тревожить могилы. Не знал, что мальчики примут историю так близко к сердцу.
Он слезливо вздохнул.
– Я бы не позволил им, а они ни слова не сказали… Игоречек с огнем баловался уже… он хоть старшенький, а слабее, ведомый. Вот Валерочка – дело иное, но брата любит. С сестрой никогда взаимопонимания не было.
– Они подожгли музей?
– Верно, Женечка. Сперли керосина бутыль, спички. Взломали сначала, забрали клинок и портрет из рамы вырезали. Варварство, но мальчики не желали княжне зла. Мои мальчики хорошие, это все проклятье…
Его прервали шаги.
И голос.
– Папа, не надо с ней разговаривать, – этот голос заставил Женьку вздрогнуть. – И не расстраивайся. Все будет хорошо. Ты же мне веришь?
Человек в маске быка.
– Не стоит убегать, – строго сказал человек. – Твое время еще не пришло.
Два дня, проведенные в поместье, прояснили некоторые детали, каковые прежде казались Натану Степанычу незначительными. Впрочем, за жизнь свою, нелегкую, но и не сказать, чтобы пролегавшую по мукам, он не раз и не два убеждался, что такие вот незначительные детали весьма и весьма важны. И сейчас Натан Степаныч, закончив писать письмецо для начальства, потянулся.
Старые кости ныли к перемене погоды.
Никак дождь собирается. Денек-то солнечный, ясный, на небе – ни облачка, и только летает по двору белый одуванчиковый пух. Натан Степаныч вышел во двор, полной грудью вдохнул пряноватый, напоенный многими запахами, средь которых особо выделялся терпкий, травяной, воздух.
– Не подскажешь, где Петра найти? – поинтересовался у дворовой девки, что, сидя на крылечке, лузгала семечки. Подняв на гостя осоловелые полусонные глаза, девка сказала:
Ознакомительная версия.
