Сидякина согласно кивала, вытирала носовым платком слезящиеся глаза. Да, она все сделает, как советует медицина, да обеспечит больному мужу покой и уход. Про себя думала, как ей прожить на скромную мужнюю пенсию и такую же скромную зарплату медсестрны? Не скажешь же это заботливрому полковнику - не поймет, осудит.
-- Дети у вас есть?
-- Сын. Десять лет...
-- Очень хорошо! - обрадовался главврач. - Вот и пусть муж займется воспитанием ребенка... Вы попрежнему настаиваете на свидании?
-- Обязательно!
-- Разрешу при одном условии. Никаких слез и сочувствий. Больше приятных новостей, смеха. И не вздумайте передавать спиртное - оно старшине противопоказано!...
Появление в палате жены и сына для Сидякина - неприятная неожиданность. Лежать неподвижным бревном, вызывая женскую жалость оскорбительно. Вон как понимающе прячет насмешливую улыбку сосед, как безрукий младший сержант торопится покинуть палату, а полуслепой танкист отворачивается к стенке.
-- Прошенька, здравствуй, - выполняя наказ полковника, Галилея попыталась радостно улыбнуться. Подошла к постели и протянула мужу для приветственного поцелуя сухие губы. - Мы к тебе - вместе с Марком. Поздоровайся с отцом! - приказала она сыну, присаживаясь на больничный табурет.
Хилый, узкоплечий мальчонка со страхом смотрел на незнакомого человека, которого мать назвала "отцом". Из-под откинутой простыни виден торс, закованный в белый гипсовый панцырь, серое лицо, лихорадочно горящие глаза, рыжевато-седая бородка... Нет, мать или ошиблась или подшучивает над сыном, на фотокарточке его отец выглядит настоящим богатырем.
Марк все же склонился к отцу, но поцеловать так и не решился. Дрожащими губами изобразил нечто среднее между обычным приветствием и родственным чмоканием. На приличном расстоянии от страшного бледно-серого лица.
А старшина с недоумением смотрел на сына. Да и его ли сын этот заморыш? Ему только на церковной паперти стоять, выпрашивая милостыню. Представил себе скелетину в колхозном хлеву с вилами в руках и презрительно улыбнулся.
Чуть повернул голову и встретился с вопрошающим, жалким взглядом жены. В нем - и просьба простить ей невесть какой грех, и унизительное покаяние, и надежда на появление еще одного ребенка, настоящего мужичка.
Поглядел старшина на безгрудую и безбедрую супругу-уродину и про себя горько вздохнул. Вместо мужского желания появилось неожиданное сострадание.
Молчание сделалось нетерпимым.
-- Ну, что ж, Маркуша, расскажи бате, как живешь, как учишься?
-- Ни-че-го. Учусь. Мамане помогаю.
Голос умирающего птенца, писк, а не голос. К тому же, заикается.
-- Он у нас молодец, - немедленно вмешалась Галилея, осторожно поглаживая мужа по руке, брошенной поверх простыни. - И по хозяйству, и по школе. Трудится по мужицки хватко, подгонять не приходится. Вернешься домой - сам увидищь.
Защищает своего детеныша, подумал Прохор, а я его - в дерьмо, в дерьмо. Не по отцовски.
-- Молодец, - одобрительно кивнул он. - Что квелый - не беда, повзрослеет - наберет мужицкую силу... С возвратом домой придется погодить
- сама видишь, я - бревно бревном, самому тошно. Врачи о выписке пока помалкивают.
-- А вот и не помалкивают, - горячо возразила Галилея. - Главврач, симпатичный такой мужчина, с бородкой, в очках, пообещал сделать дополнитеьные анализы, проверить на рентгене, прописать новые сильнодействующие лекарства. Не сомневайся, Прошенька, к концу года переселишься из госпиталя домой. Тогда мы...
Она не договорила, но по обещающему взгляду, по страстно искривленным сухим губам и без слов все ясно. Надеется баба реабилитировать себя, забеременеть и родить нормального ребеночка. И не было бы в этом ничего позорного, присутствуй здесь любовь. А вот любви-то Прохор и не заметил.
-- Поживем - побачим, - неопределенно пробормотал он, опасливо глядя на спину отвернувшегося танкиста - спит или притворяется? - Вот что, шли бы вы домой. Сейчас мне судно потребуется, а в вашем присутствии не опростаюсь.
Галилея запротестовала, попыталась скормить болящему супругу краснобокое яблочко, подвинула к краю тумбочки банку с молоком. Ей тоже в тягость затянувшееся посещение госпиталя, хочется поскорей очутиться на свежем воздухе, но удерживают приличия. Она, как и муж, косится на спину танкиста - спит или не спит, осудит или поймет?
-- Кому сказано пошли вон! - не сдержавшись, зверем прорычал больной. - Или пояснить другими словами? - добавил он, невольно вспомнив повадки покойного вечного комбата.
Марк пулей вылетел за дверь. Галилея поколебалась, но все же решилась поспешно чмокнуть мужа в небритую щеку.
-- Ну, если ты так хочешь... Только не волнуйся, тебе это вредно... Не скучай, на следующей неделе мы тебя навестим, - несвязно бормотала она пятясь к выходу из палаты. - Деревенской сметанки принесу... Маркуша свой дневник покажет... Одни пятерки...
Прохор отвернулся к стене. Ему было горько и тошно, будто сестра по ошибке сунула в рот парализованному вместо целительной таблетки пару горошин горького перца.
Сразу после того, как Галилея с сыном покинули палату, вовратились ее обитатели. Молча устроились на своих койках. Только Семенчук присел на кровать старшины. Склоился к его лицу, сочувственно зашептал.
-- Все вижу, друг, все понимаю. Только зря ты берешь близко к сердцу, как бы оно не разорвалось. Конечное дело, жинка у тебя - далеко не сладость, нам обоим не повезло: твоя - сухая скелетина, моя - жидкая квашня. Смешать бы их вместе, разболтать да поделить пополам, получились бы две нормальные бабы. Что до сынка - выправится парень, придет в норму.
Благожелательный шепот - бальзам на рану. Сидякин постепенно отошел, даже заулыбался. Представил себе супругу Семенчука, жирную до такой степени, что кажется с потного лица вот-вот жир закапает. Действительно, разболтать их с Галилеей да поделить пополам.
-- Главное, не бабы, главное наше с тобой житье-бытье, - продолжал шептать Федька. - Я долго думал, куда податься одноногому, каким делом заняться, чтобы пропитаться? И не просто пропитаться, а - повкусней да пожирней. К станку не поставят, ставить латки на обувку не хочется, да и копеечное это дело... И вот, наконец, придумал. Для нас двоих.
-- Интересно, - помотал головой Прохор. - На паперти или на рынке показывать уродство?
-- Зачем нам показывать! - возмутился Семенчук. - Этим пусть твой заморыш занимается... И ему подобные. А мы станем дань собирать. Представляешь? Наберем уродов и бабок пострашней, застращаем. Никуда не денутся. Каждый вечер по полтинику с головы...
Фраза о нищем "заморыше" уколола в самое сердце. Его сын будет стоять на улице с протянутой рукой? Неужели Семка Видов, будь он жив, позволил бы своему сыну попрошайничать? Ни за что! А разве Прошка хуже своего вечного соперника?
Сидякин вначале возмутился, был бы здоров - врезал обидчику по морде. Семенчук насмешливо следил за гримасами парализованного. Дескать, злись не злись - никуда не денешься, сделаешь так, как скажу. Потому-что некуда тебе, инвалиду несчастному, деваться, к жене не поедешь, ты ей просто не нужен - ни дома, ни в постели, а кто еще приютит-приголубит героя войны? Из госпиталя выставят, места здесь на вес золота.
Приблизительно так же думал пришедший в себя Прохор. Постепенно унизительная "работа" Марка уже не казалась ему невозможной. Ибо война выгнала на улицы миллионы беспризорных детей, неприкаянных дедов и старух, они оказались никому не нужными отходами, каждый зарабатывает на кусок хлеба чем может: одни - воровством, другие - проституцией, третии уродством. Чем Марк лучше или хуже своих ободранных войной сверстников?
-- А где жить будем? На улице - милиция прихватит, ночлежек, насколько мне известно, в России не существует.
-- Нет проблем, старшина! Под Москвой проживали мои бабка и дед. По всем
законам их изба принадлежит ине. Как единственному наследнику. А войдем в
силу, поднакопим деньжат - собственный дом отстроим... Значит, по рукам?
До чего же не хочется соглашаться! Сидякин морщился, искал другие возможности безбедного существования и не находил их. От мысли проживания с Галелеей наотрез отказался, одна мысль о том, что придется ложиться с немилой бабой в постель, оглаживать ее костлявое тело, целовать морщинистые, всегда крепко сжатые губы, его бросало в дрожь.
-- По рукам? - не отставал Семенчук. - Входишь в компанию или надумал другой вариант?
-- А как же твоя жирная половина?
-- Считай, нет. Уехала к матери на Волгу. Выпишусь - подам на развод... Согласен?
-- Пока не надумал... До выписки еще дожить надо, - пробурчал Прохор, фактически соглашаясь. - Вот, даст Бог, оклемаюсь.
-- Конечное дело, оклемаешься, - щедро пообещал Федька. - У меня рука легкая, сказал - сбудется, не сомневайся... А я завтра выписываюсь, ликующе об"явил он. - Пока ты будешь отлеживать бока, поищу... работничков.
