Свет прожекторов, который был направлен на Бесс, стал очень холодным.
— В предпоследнее воскресенье поздно вечером он постучался ко мне. Я еще не спала, открыла дверь. Смотрю — Джордж. Я начала ему что-то говорить про Благую весть, рассказывать о Евангелии, как всегда, когда мы с ним встречались. Я всегда с ним говорила о Евангелии.
Бесс печально покачала головой.
— Но в этот раз все было иначе. «Бесс, — сказал он ласково. — Послушай, это очень важно». У меня подогнулись колени, потому что он сказал это необычайно ласково. Я тут же замолчала и пригласила его войти. Все было почти так, как я себе рисовала. Но он, разумеется, думал совсем о другом.
«Я хочу попрощаться», — сказал он. «Конечно», — ответила я и храбро улыбнулась ему. Мне тогда казалось, что храбро, но теперь-то я знаю, что получилось жалко. «Конечно, тебя ждет Европа». «Нет, — ответил он, — не Европа». Я сразу поняла, что он имел в виду. Это было так здорово, что я так быстро его поняла. Я, разумеется, была как в тумане. И тут он сказал мне, зачем пришел… Точно не знаю, что было потом. Помню, я умоляла его не делать этого. Но он упрямо стоял на своем. Он всегда был упрям.
Тонкие пальцы Бесс что-то чертили на грязном платке.
«Ты же так радовался тому, что едешь в Европу», — сказала я. «Да, я радовался. Иногда это у меня получается. Мне страшно, Бесс. Я не могу. Слишком поздно».
Бесс задрожала. Ее руки, словно в поисках помощи, соединились. Левая гладила правую, словно успокаивая.
— Я не смогла дать ему мужество. Я даже помогла ему в том, что он задумал. Я знала, что иначе его не похоронят…
Голос Бесс словно заблудился в лесу и, дрожа, остановился на минуту.
— Я пошла бы с ним, но он не захотел. «Через час на лугу, — сказал он. — Все уже будет кончено». И я пришла. В грозу. Он был уже мертв. Если я не могу сделать это ради него, подумала я, то чего стоит моя…
Бесс улыбнулась, глаза у нее были влажными от слез. Овцы были поражены. Ведь улыбка в такой ситуации уходит как вода в песок.
— Ой, — простонала она. — Это был ад. И все дни потом… Все было неправильно, такой грех, и все же, все же…
— Почему? — спросил хриплый голос из первого ряда. Это был почти шепот, но в напряженной тишине он прозвучал ясно и четко.
Бесс впервые с тех пор, как начала говорить, подняла глаза.
— Почему… так? — еще тише просипел Хэм.
Бесс растерянно посмотрела на него:
— Я не знаю почему. Нужна была непременно лопата. «Это заставит их задуматься», — сказал он. Отговорить его было невозможно. Это было ужасно.
Хэм покачал головой.
— Я не о лопате. Я о Джордже.
— Разве так трудно понять? — сказала Бесс.
Она вдруг обиделась и разозлилась, как молодая овца, защищающая своего первенца.
— Когда я отдавала ему платок, у меня тоже такое было. Иногда мечты могут быть такими большими, что их невозможно вынести. И страх, что они не исполнятся. Он слишком долго ждал этой поездки в Европу. Может быть… может быть, у него не хватило сил проверить, справится ли он с этим.
— Но…
Бесс остановила его:
— Разве это так неожиданно? Неужели только я замечала, как он одинок? Конечно, при мне он всегда шутил, но я видела, как он шаг за шагом отстраняется от всего, погружается во мрак.
Овцы посмотрели на Отелло. Вид у вожака был смущенный.
Бесс вздохнула.
— Как давно все это началось! Семь лет назад, когда я вернулась из Африки, я поняла, что ему стало по-настоящему плохо. Я не знаю и не хочу знать, что тогда случилось. Но с тех пор ему не нужен был ни человек, ни Бог. Сначала я думала, что это как-то связано со мной, с моим отъездом, но это говорило только мое тщеславие.
Почему я не сказала ему! Он, правда, никогда и не слушал меня. Но самое главное, что мне всегда хотелось ему сказать, я так и не сказала…
Выходило, что Бесс и Джордж разговаривали о смерти Джорджа. Но откуда Джордж мог знать, что умрет? Почему он не убежал от смерти, если знал?
В том, что говорила Бесс, не было никакой логики. Это был новый для овец опыт. Они понимали слова — это были простые слова, например, «жизнь», «надежда», «одинокий», но что имела в виду Бесс, произнося эти слова, они понимали не вполне.
В какой-то момент овцы сдались. Очень трудно сосредоточиться на словах, если не понимаешь их смысла. Вскоре голос Бесс стал для них всего лишь тихой печальной мелодией.
Разочарованные, они потрусили в угол, к другим овцам.
— Так кто же все-таки убил Джорджа? — поинтересовался наконец Моппл.
Ему никто не ответил.
Овцы услышали фырканье. К ним подошел Фоско. Глаза у него неестественно блестели, и пахло от него странно.
— Джордж, — сказал Фоско.
На странное эхо никто из овец не отреагировал.
И тут Зора медленно и вкрадчиво переспросила:
— Джордж — убийца Джорджа?
— Вот именно, — ответил Фоско.
— Но Джордж умер, — сказала Зора. — Его убили.
— Правильно, — подтвердил Фоско.
— Джордж убил сам себя?
— Правильно, — еще раз мрачно подтвердил Фоско.
— Она врет, — заблеял Моппл, который так долго таскал в зубах вонючий платок, чтобы раскрыть убийство своего пастуха. — Она просто не хочет признаваться, что это ее рук дело.
Но овцы поняли по запаху, что Сердобольная Бесс не врет. Ни капли вранья.
— Это сумасшествие? — спросила Зора.
— Нет, — сказал Фоско. — Это самоубийство.
Само-убийство. Новое слово. Которое Джордж уже не сможет им объяснить.
— Люди так делают иногда, — сказал Фоско. — Они смотрят на мир и решают, что больше не хотят жить.
— Но, — проблеял Моппл, — хотеть и жить — это одно и то же.
— Нет, — сказал Фоско, — у людей иногда бывает по-другому.
— Не слишком-то это разумно, — сказал Моппл.
— Разве? — спросил Фоско. — А ты почем знаешь? Я здесь уже несколько лет. И я понял, что иногда не так-то просто решить, что умно, а что нет.
Ему никто не стал возражать. Овцы молчали, пытаясь переварить услышанное. Внизу, в зале, Бесс уже закончила свою исповедь, и люди испуганно загалдели, перебивая друг друга.
Зора подняла голову.
— А как же волк? — спросила она.
— Волк — внутри, — ответил Фоско.
— Он что, как пропасть? — спросила Зора. — Как это — пропасть внутри?
— Да, пропасть внутри нас, — подтвердил Фоско.
Зора задумалась. Упасть в пропасть — это понятно, это можно себе представить. Но упасть в глубину себя?
Она потрясла головой.
— Нет, это не для овец, — сказала она.
— Да, — подтвердил Фоско, — это не для овец.
Мисс Мапл задумалась. Склонив голову набок, она растерянно встряхивала ушами.
— Все выяснилось, — сказала она наконец. — Идем домой.
Овцы попрощались с Фоско, который понимал тайный смысл вещей и по праву из года в год получал звание самой умной овцы Гленнкилла, и направились к выходу. Первым шел Отелло, потом Зора, за ней Мапл и наконец Моппл Уэльский. Он уже хотел выскочить наружу, но чья-то мощная рука придержала дверь и тихо закрыла ее перед самым его носом.
Моппл остался в вонючем пабе. И замер.
Мясник с бледным трясущимся лицом, прищурившись, сидел прямо перед ним. От колес его кресла несло резиной. Моппл растерянно огляделся по сторонам. На этот раз бежать было некуда. Он был в ловушке.
— Это ты, — сказал мясник опасно тихим голосом, — ты?..
Моппл Уэльский дрожал, как лист на ветру. Всякая плоть — трава.
Хэм протянул руку вперед, словно хватаясь за воздух. Моппл отпрянул. Он подумал, что вот сейчас рука Хэма оторвется и набросится на него.
Но Хэм только кивнул ему чуть ли не с уважением.
— Теперь я понимаю, — сказал он. — Теперь я знаю, что заслужил это. Я должен был заметить, что ему плохо. У него не было других друзей, да и я, как оказалось, тоже им не был.
Моппл смотрел на мясника расширенными от страха глазами. Пятерня мясника сжалась в кулак перед его носом.
— Но я ничего не замечал, — продолжал мясник. — Я просто смотрел в другую сторону. Равнодушие! Вот что Джордж не переносил в людях.
Рука мясника задрожала. Мопплу стало дурно.
Внезапно дверь открылась.
Мясник молчал и смотрел на Моппла слезящимися глазами. Руки безжизненно лежали у него на коленях.
Прошло какое-то время, пока Моппл понял, чего ждет мясник.
Густой и нежный, как замша, ночной воздух струился в ноздри. Моппл Уэльский был свободен.
* * *
Инспектор Холмс с отчаянием наблюдал, как на подиуме само собой раскрывалось его дело. Значит, самоубийство. А лопатой его проткнула та седая женщина. Он бы никогда не догадался. Теперь, задним умом, он понимал, что это не так уж и невероятно. Одинокий старик с придурью, брак распался, дочь далеко. Обычное дело. Но понять это все же было трудно.
Вежливое покашливание отвлекло его от тяжелых мыслей.
