– Где сейчас этот русский? – вкрадчиво спросил инспектор.
– Он ушел с караваном… Махмуда. Изучать пустыню.
Пауза оказалась почти незаметной. Почти. Инспектор не обратил на нее внимания, а контрразведчики за односторонним стеклом снова переглянулись.
– Что-то он темнит! – процедил один из них.
– Но в базе данных ни на одного, ни на второго сведений нет, – второй опустил трубку. – И по существу, нам нечего предъявить этому русскому…
– Если мы его возьмем с Библией, можно обвинить в пропаганде чуждой религии… – сказал первый.
– Когда, – уточнил напарник. – Когда мы его возьмем.
* * *
Время медленно пожирает пространство.
Заходящее солнце обрисовывает верблюдов, отбрасывая тени а-ля Дали – на неестественно вытянутых и тонких ногах. Легкий ветерок подхватывает сюрреалистические силуэты, несет по вечно безоблачному небу далеко-далеко – в те края, где облака водятся, а там разворачивает их вновь, и тиходонские пацаны, раскрыв рты, разглядывают невесть откуда взявшийся в вышине верблюжий караван. И может быть, запевают: «Караван Шаперай-ли, ай ли, идет в свой край родной…» Нет, это я приврал, не запевают. Другие времена, другие песни… И нет среди них худого кучерявого мальчишки с зелеными глазами, которого очень интересовало, откуда в привычном небе берутся облака, напоминающие экзотических животных.
«Теперь ясно, Димка?»
«Ясно», – отзывается в моей душе мальчик из начала шестидесятых.
Что делает сейчас Ахмед? Чтобы окончательно не закрепиться в звании недобросовестного свидетеля, он должен был прийти в полицию. Наверняка он дает показания. Наверняка поклялся на Коране. Наверняка полицейские вызвали представителя контрразведки. И сейчас наверняка весь мощный розыскной механизм ОАЭ направлен на то, чтобы отыскать милейшего директора фирмы «Московские огни» Игоря Андреевича Горина. То есть меня. Правда, сейчас респектабельного Игоря Андреевича очень трудно узнать.
Путешествие по пустыне не способствует восстановлению первоначального лоска вконец изношенного костюма. Платок на голове хорошо защищает от солнца, если его правильно завязывать, но я этому не научился, поэтому лицо обгорело и шелушится. Частично это безобразие скрывает отросшая щетина, которая противно скрипит, когда проводишь пальцами по щекам, и старит меня лет на пятнадцать. Я не сплю по ночам, сторожкая дрема на высоченном седле не позволяет восстановить силы. Я похудел, а качаясь на верблюжьем горбу, приобрел сутулость. Для защиты от солнца днем и от холода ночью мне выдали выцветший, с многочисленными потертостями халат. Длинную мастырку в зубы – и вылитый караванщик Шаперай-ли!
Сейчас даже проницательнейший Миша из посольской резидентуры вряд ли узнал бы меня с первого взгляда. Пожалуй, и со второго тоже… Жаль, что не он меня ищет!
По большому счету, полиция и контрразведка ориентируются не на черты внешности и не на одежду. Когда забрасывается широкий невод, используются более емкие и универсальные приметы, позволяющие на первом этапе выделить искомый объект из массы ему подобных. «Белый, русский, говорит по-английски, арабским не владеет…» Правда, сейчас не бросается в глаза моя белизна, а то, что русский, – и вовсе на лбу не написано… Детское утешение! Чтобы окончательно запутать следы, с Джафаром я разговариваю по-арабски. Он жил в Африке и довольно сносно владеет диалектом «шоа». Сейчас старший караванщик определяет наше местонахождение.
– Далеко до границы? – спрашиваю я.
Джафар неопределенно показывает на карте. Трудно сказать, чем вызвана эта неопределенность. У него есть GPS-навигатор, определяющий через спутник наши координаты с точностью до пятидесяти метров.
– Где граница? – настаиваю я.
– Никто точно не знает, – поясняет Джафар, и его потемневший морщинистый палец елозит на потертой бумаге по желтому, с черными точками изображению песков – сантиметр в одну сторону, сантиметр – в другую. Каждый сантиметр карты – тридцать километров пустыни!
Ясно… Демаркация здесь не проводилась, контрольно-следовая полоса не наносилась, проволока не натягивалась, вышки не ставились… Так нередко бывает между дружественными странами, особенно если их разделяет практически непроходимая пустыня. Впрочем, кто хочет, тот проходит… Например, мы именно это и делаем. А может, уже сделали, в зависимости от того, где на самом деле проходит воображаемая линия: там, где палец Джафара находится сейчас, или там, где он находился пару секунд назад…
Мы остановились на очередной ночлег. Джафар, как всегда, уложил верблюдов по кругу, а лагерь разбил внутри. Оказывается, змеи не выносят запаха верблюжьей шерсти – наверное, в них живет генетический страх перед беспощадными жерновами копыт. Как бы там ни было, тяжело дышащий живой круг защищает от пресмыкающихся так же, как шерстяная веревка в прериях Американского Запада. По крайней мере, должен защищать. Но когда я, положив под голову твердый прямоугольник в сером брезенте, лежу под звездным черным небом, легкий шелест песка в часах Вечности иногда кажется стремительным скольжением смертоносной рогатой гадюки…
Впрочем, не сплю я по другой причине: доверять моим новым «друзьям» нельзя, потому что неизвестно, кто они на самом деле – друзья или враги. Так часто бывает в моем ремесле, поэтому всегда лучше перестраховаться и думать о людях хуже, чем они могут быть! Сказать, что они друзья, можно будет только тогда, когда они доставят меня к месту назначения живым и невредимым. А выяснить, что они враги, можно в любой момент, и очень важно быть наготове, чтобы отличающийся резким и сильным боем товарищ Токарев успел сказать свои прямые и веские слова…
В центре лагеря устанавливают плитку с сжиженным газом. Никаких костров, никакой романтики. Возможно, потому, что ломать крученые гибкие ветви ползучего кустарника – дело достаточно муторное. Да это и не нужно – у Джафара есть все для цивилизованной жизни: солнечная батарея, спутниковый телефон, аккумуляторный холодильник с консервами… Пока помощники готовят еду, он заканчивает ориентацию на местности и складывает карту.
– Ты немец? – спрашивает он, толсто намазывая складным ножом на лепешку куриный паштет. Из пустыни тянет ощутимой прохладой. Шелестит скользящий песок.
– Я, я, натюрлих! – как можно радостней киваю я. И снова перехожу на «шоа», уводя интерес собеседника от своей персоны.
– Наверное, женщины Востока очень скромные, раз они закрывают лицо. Только глаза видны!
Джафар весело смеется.
– Не факт, мой друг, не факт! Я много лет прожил в Африке, там еще строже: голову красавицы обматывают платком так, что только один глаз блестит. Один! Но им она прожигает все вокруг! И рассмотреть успеет, и знак подать – все одним глазом!
Я умело подтолкнул старшего караванщика к излюбленной теме.
– Зачем так кутать женщину, если она честная? – Джафар с аппетитом доедает бутерброд и делает второй. – Но ведь это ходячий сосуд греха! В Алжире, если муж отпустил женщину одну – на базар или в магазин, значит, сам виноват! Грех может совершиться где угодно, даже в крохотной лавчонке. Продавец застегнет полог – вжик! – и пристроится сзади…
Джафар быстро двигает руками, как будто финиширует в лыжной гонке. Его жестикуляция настолько наглядна, что даже не понимающие «шоа» и никогда не видевшие лыж помощники весело смеются. Старший погонщик смотрит на них сурово.
– У нас, конечно, совсем не так!
Смех смолкает.
Ночью я, как всегда, не сплю. Очень трудно удержать веки открытыми: в глаза будто насыпали весь песок пустыни. До боли сжимаю рифленую рукоять тэтэшника. Отвлекаюсь, как могу, тем более что поводы для этого есть: надо следить за Джафаром и его помощниками – чтобы никуда не звонили и не приближались слишком близко к своему гостю, беспечному Игорю Андреевичу.
Они не делают ни того, ни другого. Иногда только выбираются за кольцо верблюдов, после чего слышится характерный звук бьющей в песок струи. Садятся они при этом или нет, я не знаю, но судя по напору, простатитом никто из них не страдает. На Востоке вообще с этим делом все обстоит благополучно. Может, дело в инжире и финиках? Или регулярном массаже простаты? Тогда придется признать, что содомский грех распространен не только в арабских сказках…
