Мы все приехали в Востряково — и Валька Никулин, и Сеня, и твои ребята-художники, даже Инка Никулина. Только тебя и не было. И цветов было просто невозможно много. Мой господин Дэвид Драпкин был очень мил, привез огромный букет роз на Риточкину могилу. Но своим видом он просто шокировал публику на кладбище — в потертом плащике, обшарпанных джинсах и скрученном жгутом шарфе, но зато на «форде»- Помнишь, как Ритунчик все мечтала поездить на «форде»? И вот такое горе.
А потом мы все поехали ко мне, в «Форде» все уместились, только Сене Штсйнбоку пришлось ехать в багажном отделении, и он так смешно там скрутился в бараний рог, что даже Саша улыбнулся. Дэвид в валюткс накупил всякой всячины, так что мы устроили Ритунчику шикарные поминки. И конечно, все напились очень сильно, особенно Саша и господин Драпкин. И Саша весь вечер потом плакал, но это хорошо, потому что у него со слезами выходило горе.
В конце концов я их уложила на свою кровать, Дэвид так и храпит в своем задрипанном шарфе, трудно даже представить, что у него папа владеет адвокатской фирмой в Нью-Йорке.
Я, конечно, сижу и реву одна. Так страшно хоронить своих близких, так страшно, Жорка! А ведь Риточкс было всего двадцать восемь лет. И от этого смерть ещё страшнее, ведь этого не должно было быть! И вот такое горе.
Целую тебя крепко в твою противную бороду, желаю твоей коленке побыстрее прийти в порядок, на днях привезу пожрать.
Алена. 28/11.82.
Это письмо Жора дал мне прочитать через неделю, когда я забирал его из больницы. Он взял у меня из рук Алснины листочки, чиркнул спичкой и черные лохмы мягко легли на мокрую землю.
Я сидел за пустынным столом Меркулова и нечеловеческим усилием воли заставлял себя не думать о Ритиной смерти. Но все равно думалось только об этом, и в какие-то моменты я готов был подняться, ворваться к Семену Семеновичу, в кабинет криминалистики, схватить пистолет, пойти и собственноручно застрелить Кассарина. Отомстить за Риту. За Костю. За себя… за отца…
Полчаса тому назад я пришел на работу и меня охватило чувство, будто я после десятилетней отлучки вернулся домой, где меня давно перестали ждать. Я избегал сочувственных взглядов и вопросов и думал — не сотворите из меня героя…
Справочная 11-й бил MI п им была занята минут пятнадцать, потом, наконец, пожилом голос ответил:
— Меркулов? Константин Дмитриевич? Палата двенадцать? Температура тридцать девять и две десятых, состояние тяжелое, стабильное.
В субботу и воскресенье целый день была температура сорок и критическое состояние. Господи, Господи, не дай ты умереть моему Меркулову…
— … Вы слышите, Александр Борисович? — только сейчас я заметил, что отчаянно мигает глазок внутреннего селектора. — Вас вызывает прокурор Москвы товарищ Емельянов с делом Ракитина…
Так… Ну что ж, самое время отобрать у Меркулова это дело и передать другому следователю или… в КГБ. Я достал из сейфа две папки и с отвращением бросил их на стол.
В кабинете Емельянова сидел Пархоменко и смотрел в рот новому начальнику. Прокурор Москвы, постукивая карандашом по столу, без всякого предисловия сказал:
— Ошибкой товарища Меркулова, а также вашей ошибкой, товарищ Турецкий, была несогласованная с нами, — он указал карандашиком на себя и Пархоменко, — поездка к товарищу Чебрикову.
Пархоменко закивал головой, не отрывая взгляд от лица Емельянова. И хотя я и не собирался вступать в переговоры по поводу наших с Меркуловым «несогласованных» действий, Сергей Андреевич Емельянов запротестовал:
— Нет, нет, Александр Борисыч, я не собираюсь сейчас обсуждать, жто прав, кто виноват, тем более, что понесены такие потери… но нам предстоит работать дальше, выполнять свой долг перед народом, перед партией и правительством. — Он протянул руку, и я вложил в его пухлую ладонь две объемистые папки. — Сегодня истек десятидневный срок, данный нам Центральным Комитетом на обнаружение убийц. Ваша бригада отлично справилась с заданием. Сегодня я рапортую ЦК о раскрытии убийства. Но, как я понимаю, дело Ракитина обросло добрым десятком побочных дел, и работы предстоит очень много… — Емельянов вскочил со своего кресла и заходил мелкими шажками по кабинету, заложив руки за спину. — Есть два пути: первый, наиболее для нас легкий и, я бы сказал, наиболее принятый в практике, — рассовать — э-э, я имею в виду — распределить эти дела по соответствующим ведомствам Министерства внутренних дел, ОБХСС, КГБ. Но политически — политически! — это дело должны закончить мы, прокуратура, которая, по мысли нашего Генерального секретаря товарища Андропова, должна стать средоточением следственной власти в стране.
Вступительная часть речи прокурора Москвы была закончена, и он сел обратно в кресло.
— К сожалению, товарищ Меркулов не сможет скоро приступить к своим обязанностям. Кстати, я имею сведения, что мы можем больше не опасаться за жизнь нашего Константина Дмитриевича… Я предлагаю подключить к вашей следственной бригаде прокурора-криминалиста товарища Моисеева, а вам, Александр Борисович, временно возглавить бригаду. Что вы думаете по этому поводу? Справитесь?
Еще два дня тому назад я бы от такого предложения растерялся, но в эту минуту я воспринял его как единственно возможный вариант. Поэтому и ответил однозначно:
— Да.
* * *
Один час и сорок пять минут я работал уже в новом качестве — руководителя следственной бригады по делу об убийстве Ракитина и Куприяновой. Бригады же как таковой у меня пока не было, поскольку Семен Семенович по понедельникам ходил на какие-то процедуры в поликлинику и должен был появиться после обеда, а второй член бригады — капитан Грязнов — на работу не явился по неизвестным причинам. Так меня проинформировала Романова. Я отстукал на машинке постановление об объявлении местного розыска и задержании Виталия Шакуна. Передо мной на столе лежала его фотография — круглолицый, белобрысый, широкий нос, светлые глаза немного навыкате. Лицо как лицо… Убийца…
Я продолжал стучать одним пальцем на машинке, истекал десятидневный срок задержания в порядке статьи 90 УПК большой группы подозреваемых. К окончанию этого срока требовалось предъявить им обвинение, в противном случае подозреваемых надо было выпускать из тюрьмы или менять им меру пресечения, скажем, на подписку о невыезде. Я листал дело — Волин, Лукашевич, Фролов… И ещё пять-шесть человек из спекулянтской компании Волина и черного бизнеса Леоновича — Мазера. Меня извел своими звонками начальник ДПЗ, тоже мне выискался законник — вынь и положь ему эти постановления. Я работал, как автомат, когда услышал стук палки по коридору: пришел Семен Семенович. Я взял дело и направился к нему в кабинет — давать задание о подборе поэпизодных доказательств на Шакуна — снова дорожка ног, снова микрочастицы, всё снова, как с Казаковым-Крамаренко. Все должно быть готово к моменту задержания второго убийцы…
Емельянов сказал — «рапортую о раскрытии убийства». И как будто не существует на свете человека по фамилии «Кассарин», и не видел в глаза московский прокурор обличающих генерала КГБ документов, и никогда не было фальшивого вызова на прием к Чебрикову. А просто устроил следователь по особо важным делам Меркулов увеселительную прогулку без разрешения начальства, за что и поплатились мы все такой тяжелой ценой… Значит, опять борьба не на жизнь, а на смерть, опять охота на волков, и никто не знает, кто из нас охотник, а кто истекающий кровью зверь…
Семен Семенович Моисеев открыл сейф и вытащил оттуда четвертинку водки. Налил в маленькие стеклянные мензурки, сказал:
— Давайте, Александр Борисович, за упокой души Маргариты Николаевны…
Я пригубил стаканчик и с тоской смотрел на связку ключей сейфа. Ключи, покачиваясь, как маятник, отбивали ритм о металлическую дверь. Там, за этой дверью, лежали ракитинские бумаги. Нет, не удалась Меркулову его затея с разоблачением Кассарина. Как не удалась Ракитину его операция в парке Сокольники. Одно показание Крамаренко-Казакова против Кассарина ничего не давало. Посчитают это оговором со стороны рецидивиста и все. А все эти материалы о преступной деятельности Кассарина за границей — туфта, мол, действовал он как авторизованная личность и так далее, и тому подобное… А все эти убийства свалят на американскую разведку. Охотятся капиталисты за секретной доктриной — и все. Но где-то глубоко в моем подсознании вертелся вопрос, я никак не мог вытащить его на свет, сформулировать, мысль рвалась и убегала. И вдруг прорвалось — почему же все-таки Кассарин любой ценой хотел завладеть документами? Чего он боялся? Вот оно — чего боится Кассарин. Да он плевал на все наше расследование. Костя сказал тогда в вагоне электрички, что Ракитин хотел устроить Кассарину «паблисити». И Кассарин смертельно боится этого паблисити на Западе. Тогда ему конец. Тогда его никто не прикроет.
