— Что тут делать всем им шесть часов? — спрашиваю я. — Тут у нас чистота и полный порядок.
— Нужно убрать все следы. И все отпечатки пальцев. Это большая работа. Провести уборку, чтобы даже судебно-медицинская экспертиза не смогла доказать, что вы здесь были.
Он отводит взгляд. И кладет на стол ключ. Когда он снова начинает говорить, он по-прежнему не смотрит мне в глаза.
— Это ключ от пикапа, он стоит в гараже. Если вы поедете прямо на восток, то упретесь в ворота. Они закрыты цепью с замком.
Он кладет второй ключ рядом с первым.
— Вы останавливаетесь за триста метров до ворот и ждете. Через час, в четверть второго, должно отключиться электричество. На десять минут. В это время и камеры, и датчики будут отключены. После этого у вас есть сорок восемь часов.
Я беру ключи.
— Дети останутся здесь, — говорит он.
Близнецы взвиваются с места. Как кобры. Я парализована. Для меня физически невозможно расстаться с ними.
Лабан опирается руками о стол.
— Если у нас с мамой все получится, мы заберем вас в течение полутора суток. Если не вернемся за это время…
Они с Оскаром смотрят друг другу в глаза.
— …то электричество отключится еще раз. И вы поедете в Копенгаген либо автостопом, либо на автобусе. И пойдете в Министерство иностранных дел на Странгаде. Там передадите от меня привет и скажете, что хотите поговорить с Фальк-Хансеном, министром. Я немного с ним знаком. Расскажете ему все.
Близнецы не верят своим ушам. Лабан не отдает приказ. Потому что приказ, по крайней мере теоретически, можно и не выполнить. Он констатирует неизбежный факт.
Я разворачиваю копию списка Магрете Сплид. Протягиваю ее Харальду.
— Последняя фамилия, — говорю я, — Гейтер. В Дании такой не нашелся. Не встречал ее в статьях?
Мы не слышим, как включается его память. Но догадываемся.
— Х. Роуэн Гейтер. Бывший президент фонда Форда, возглавлял исследовательский комитет, созданный Эйзенхауэром. В пятьдесят седьмом году они написали отчет. В нем рекомендовалось увеличить ядерные силы США в семь-десять раз. И начать строительство ядерных убежищ стоимостью сорок миллиардов долларов. Они были убеждены, что американское население сможет выжить в ядерной войне. Если хватит убежищ.
Я собираю небольшую сумку и возвращаюсь на кухню.
Оскар встает, я провожаю его. Мы стоим друг против друга в ночи, перед дверью.
— Твои эксперименты с растениями, Оскар, и все эти поставки. Риса и всего остального. Ведь должен быть какой-то план? На сколько человек все это рассчитано?
— На четыре тысячи.
И он уходит обратно к себе.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Пикап медленно ползет по колее на восток, я звоню Дортее. Слышно, как она всхлипывает.
— Ингеман умер. Час назад. Я сижу рядом с ним и держу его за руку. Врачу еще не звонила. Он умер сидя. С открытыми глазами. Хотел увидеть ангела.
— Он увидел его?
— Он улыбался. Он все еще улыбается. Он такой красивый.
Я слышу любовь в ее голосе. Как и много раз до этого. Она всегда произносила его имя по-особенному. Будто у нее ком в горле.
— Ваш дом выставлен на продажу. В прошлый четверг здесь появился один господин. Сказал, что вы согласились на участие в программе защиты свидетелей. Что вас не будет как минимум год. В течение этого времени нам запрещено связываться с вами.
— Мы сбежали, Дортея. Едем в Копенгаген. Нам нужно где-то остановиться. На две ночи.
— В пристройке для вас все готово. С того дня, как вы уехали.
Дортея и Ингеман всегда принимали людей такими, какие они есть. Я всегда из-за этого чувствовала некоторую неловкость. Когда дети опрокидывали мебель, разбивали окна, роняли что-то на пол, их никогда ни в чем не упрекали. И теперь, когда ее муж, с которым они прожили вместе шестьдесят лет, умер, а тело его еще не остыло, она все равно готова предоставить нам крышу над головой.
— Мы в розыске.
— В последние годы войны я была уже большой девочкой, Сюзан. В нашем доме прятались многие, кто был в розыске. Участники Сопротивления, коммунисты, евреи.
На этом наш разговор заканчивается.
Мы доезжаем до ворот. Ждем положенные пять минут, до семнадцати минут второго, потом я открываю замок. Мы выезжаем, я закрываю ворота и снова поворачиваю ключ в замке.
Почти всю дорогу до Копенгагена мы молчим. За рулем Лабан. Он включает радио. Мы слушаем новости. Перед Кристиансборгом собралось сто семьдесят пять тысяч демонстрантов. Беспорядки в центре города, в районах Эстербро и Нёрребро. Самые массовые с восемнадцатого мая 1993 года. Сто пятьдесят раненых. Несколько сотен сгоревших автомобилей. Лабан выключает радио.
— Вскоре после того, как я получил музыкальную премию университета, ко мне в консерваторию пришел человек. Из Министерства обороны. Ему нужен был номер моего мобильного. И еще он попросил обязательно сообщить им, если номер изменится. Чтобы со мной всегда можно было связаться. «В случае форсмажорных обстоятельств военного или гражданского характера», — объяснил он.
— И ты дал им номер?
— Не помню.
— У тебя не просили мой номер? Или номера детей?
Он качает головой.
— О чем ты подумал, Лабан?
Он молчит.
— Ты подумал о том, о чем подумал бы любой нормальный человек. Что у них есть какой-то план. На случай войны или каких-то других катаклизмов. Что они хотят собрать лучших из лучших и отправить их в безопасное место.
Мы приближаемся к Копенгагену. Больше огней. Больше машин. Лабан сворачивает к Багсверду, чтобы объехать беспорядки в центре города и не наткнуться на отряды полиции. Мы проезжаем мимо темных спящих вилл у кольцевой дороги в Багсверде. В садах перед домами — батуты и детские площадки.
— Если предположить сценарий, когда будет много погибших, — тихо говорит он, — еще вопрос, захочется ли оказаться среди тех, кто выжил.
Мы едем вдоль озера Багсверд.
— Я так никогда с ними и не связался, — говорит он. — Наверное, я думал примерно так, как ты и сказала. И вообще — об этом неприятно было думать.
— Нужно съездить к Кирстен Клауссен, — говорю я. — Она известный человек. Надо, чтобы она вместе с нами обратилась к журналистам.
Вокруг покойников, рядом с которыми мне доводилось оказываться, каждый раз возникала совершенно разная атмосфера.
Моя старая тетя, умершая в больнице Фредериксберга, была похожа на прекрасные обломки кораблекрушения. Мать Лабана выглядела как человек, выполнивший то предназначение, ради которого он пришел на эту землю, и целиком посвятивший себя служению людям, и вот теперь он, наконец, может закрыть за собой дверь и обрести покой. Девочка, утонувшая в мергельном карьере в Хольмгангене, была похожа на ту, кем и была — ребенком, который звал свою мать, но к ней никто так и не пришел на помощь.
Ингеман и вправду выглядит как человек, только что увидевший ангела. На его губах легкая усмешка, как будто он вот-вот воскликнет: «Ни хрена себе, вы такого точно никогда не видели!»
Полчаса мы сидим, не говоря ни слова. Несколько раз я подхожу к нему и глажу его по лбу. В какой-то момент Лабан встает, исчезает на пять минут и возвращается со скрипкой. Он играет фрагмент из какой-то пьесы. Скрипка никогда не была его инструментом. И все же это звучит удивительно красиво.
За эти полчаса ощущение присутствия Ингемана ослабевает. Может быть, это ранняя стадия разложения, может быть, нам это просто кажется.
Входит Дортея с подносом.
— Мне продлили водительские права. За день до того, как приходил тот господин, который выставил ваш дом на продажу.
Она расставляет тарелки с хлебом и маслом, наливает чай.
— Когда он уехал, я села в машину. И поехала за ним. Он, похоже, ничего не заподозрил. Никто не может представить себе, что его преследует женщина восьмидесяти четырех лет.
