с парой малышей. Вырисовывались детали. Этот неприятный тип обожал трогать детей! Боялся, смущался, но никогда не отказывал себе в удовольствии. Переходил черту, приобнимал, словно невзначай дотрагивался до разных мест. А дети много понимают? Кому-то было неприятно, других это забавляло. Слухи особо не ходили — просьбу сохранять «военную тайну» Глазьев подкреплял шоколадкой или кульком арахиса в шоколаде. По меньшей мере два факта выплыли наружу.
— Ладно, берите этого мерзавца, — разрешил Хатынский. — Пойдет по 119-й — «Половое сношение с лицом, не достигшим половой зрелости».
Статья была щадящая — до трех лет. Те же действия, но совершенные в извращенных формах — уже до шести. Но тоже не смертельно. А если учесть, что все «насилие» заключалось в поглаживании и прикосновениях, то ума не приложу, что грозило Глазьеву. На работе в этот день он не появился, видимо, зализывал оскорбленную добродетель. С ордером на руках опера нагрянули к нему на квартиру. Мать не открывала. Пригрозили, что взломают. Открыла, обложила оперов по полной парадигме. Дома его не оказалось. Соседка нашептала, что еще утром Дмитрий Валентинович уехал на дачу под Мытарево. Адрес прилагался. На двух машинах ворвались в дачный кооператив, отыскали нужный дом. У калитки прохлаждался серый «Запорожец». Значит, верной дорогой шли. Дачный сезон уже закончился, землю устилали рябиновые листья. Оперативники разошлись по саду, Туманов постучал в дверь. Никто не открыл. Не раздумывая, ее взломали — и… несколько озадачились. Посреди гостиной висел в петле гражданин Глазьев. Перевернутая табуретка валялась рядом. Голова покойника свешивалась набок, язык торчал изо рта — словно дразнил напоследок…
Факт самоубийства был налицо. Двойная бельевая веревка, петля. Снял люстру, висевшую в центре гостиной, закинул на крючок веревку. Сам же отбросил ногой табуретку, чтобы не было соблазна вернуться. Все чисто, не подкопаешься. Человеку могли помочь, но подтверждений этому эксперты не нашли. Дачу обыскали. В доме у Глазьева имелся собственный кабинет, ящик в канцелярском столе был заперт на ключ. Его взломали в первую очередь. В ящике лежали мягкие игрушки, рисунки, нацарапанные детской рукой, фотографии малышей (к счастью, одетых и живых) — видимо, сам снимал, блуждая по детским площадкам. Там лежали рисунки, сделанные собственноручно. Посвящалось это творчество, разумеется, детям. Мне впоследствии показали — чуть не вырвало…
— Глупо, — констатировал Туманов. — Все это хозяйство явно не подбросили. Страсть, мягко говоря, нездоровая. Если собрался уйти из жизни, почему все это не выбросил? Плевать хотел, что о нем подумают? Но остается мать, к которой он вроде неплохо относился. Будь я проклят, товарищи, если это самоубийство…
Дальше больше! Оперативники обшаривали подпол, извлекли коробку с детской одеждой! Даже бывалым работникам милиции становилось не по себе. Часть одежды была испачкана кровью. Находку упаковали, доставили в управление…
Я сидела в одиночестве у себя в кабинете, вычерчивала на листе формата А4 «рабочие» диаграммы, записывала имена, фамилии, вела кривые стрелки. Вошел Туманов — уставший, какой-то придавленный. Сел на стол, забыв поцеловать, выругался (пока литературно).
— Представь, Маргарита Павловна, одежда, что нашли на даче Глазьева, принадлежит погибшим детям. Кофточка — Дины Егоровой, мама ее опознала. Ботиночки — Жени Радченко, вязаная шапочка — Маши Усольцевой. Сомнений — никаких, только ее бабушка вяжет таким рисунком. Что остальное — пока не знаем, эксперты выясняют…
— Позволь предположить, — сказала я. — Только мы с тобой такие умные и понимаем, что все это Глазьеву подбросили. И сделал это тот, кто его повесил. Или заставил залезть в петлю. Кстати, у Глазьева имелись все основания добровольно уйти из жизни, и убийца на этом сыграл. Но наше начальство не такое, оно умнее нас. Убийца найден, дело закрыто, и нечего умничать. Изувер понял, что дни его сочтены, и покончил с собой.
— Примерно так, — согласился Туманов. — Следствие закончено, забудьте. Бумаги подошьют и сдадут в архив. Данное мнение выражает не только ваше грибовское руководство, но мое — краевое. Считают, что улики неопровержимые. Убийца не дурак, сделает паузу. А дальше сменит тактику, возможно, будет гадить в другом месте.
— И никаких перспектив найти настоящего преступника?
— Пару дней сможем поработать, — утешил Туманов, — пока у начальства эйфория, пока следователи подбивают бабки. Нужно опросить соседей по даче на предмет появления посторонних лиц. Сомневаюсь, что там вообще были соседи, но проработать следует. Вижу, ты правильно понимаешь суть проблемы — он перегнулся через плечо, взглянув на мои диаграммы. — Молодец, приятно иметь дело с единомышленниками. Прорабатываем все факты, словно и не было никакого Глазьева. Есть несколько фигурантов — доведем с ними дело до конца. Алиби, возможность совершения преступлений. Где была вся эта публика вчера вечером? Где они были сегодня днем, когда гражданин Глазьев якобы самостоятельно влез в петлю. И мы опять упускаем важную деталь: почему преступник бездействовал целых семнадцать лет…
За окном буйствовала непогода, дождь лил как из ведра, стучал по козырьку пулеметными очередями. Прорывались раскаты грома. Я сидела в кабинете оперативников, перебирала горы бумаг на столе Туманова. Сам майор убыл на беседу с неким Иваном Гудковым, братом нашего фигуранта, работающим в районной больнице. Вызывать в управление не спешили, хотелось присмотреться к человеку в естественной среде обитания. Неохотно встали и удалились по рабочим делам оперативники. «Холодно стало, осень настала», — поеживаясь и застегивая куртку, сказал капитан Горбанюк. «Что-то стало холодать, не пора ли нам поддать?» — задался классическим вопросом Шишковский. «Что-то дует ветер в спину, не пора ли к магазину?» — не отставал от товарища Мишка Хорунжев и усердно мне подмигивал. В коридоре кого-то отчитывал подполковник Хатынский — отчитывал бодро, можно сказать, жизнерадостно. Имелась веская причина для хорошего настроения — маньяк нейтрализован, и мирные граждане могут спать спокойно. Говорить с ним по душам было бесполезно. Я пыталась, ничего не вышло. «Вахромеева, отставить, дело закрыто, преступник не вынес висящей над ним тяжести разоблачения! Сама подумай — все улики говорят об этом. Любитель девочек, преследовал Таню Кулагину — а на алиби плюнуть и растереть, какая мать не станет выгораживать сына? Вот скажи, твоя мама не позаботилась бы о твоем алиби? Вещи погибших девочек в подвале — лучшее подтверждение о его причастности к преступлениям. И краевые товарищи полностью с нами солидарны. Так что не умничай на ровном месте, возобновляй текущие дела. А Туманов пусть передает дела следователю и уезжает в свой Красноярск. Что мы такие кислые, Вахромеева? А ну, марш крепить престиж советской милиции!»
Я стала рыться в бумагах, пытаясь представить, что случилось в конце пятьдесят девятого, начале шестидесятого годов — почему маньяк прекратил охоту, а возобновил ее лишь семнадцать
