Как он и рассчитывал, все уже собрались, когда они с лейтенантом вошли в квартиру юрисконсульта. Пришла и профессорша. Подкрашенная и нарумяненная, она все же не могла скрыть своего смущения.
Да и не она одна — и Решетняк, и юрисконсульт были какие-то осунувшиеся. Казалось, в самом воздухе висит нечто приводящее каждого из них в смятение. Только у Гороховской, которая еле передвигалась, полыхали глаза, и видно было, что она готова вступить в бой.
Коваль представил присутствующим лейтенанта Андрейко, назвав его своим талантливым помощником, отчего тот прямо-таки по-девичьи зарделся.
Сделав над собой усилие, подполковник заставил себя забыть об усталости и, окидывая взглядом комнату и всех присутствующих, дружелюбно улыбнулся. Сегодня ему нужно было быть уверенным, бодрым и приветливым, ни в коем случае не выдавая того внутреннего напряжения, которое им владело. Он думал только о том, выдержит ли то, что предстоит, старая актриса. Гороховская была возбуждена, и это произвело на Коваля глубокое впечатление. Вот что делает с человеком материнская любовь! Надеясь заслужить благодарность подполковника и уговорить его, чтобы он не открывал Арсению тайну, она словно помолодела.
Но с разговором о статуэтке Коваль не спешил. Он поудобнее уселся в кресло, стоявшее у двери на веранду, и достал свой неизменный «Беломор».
— Если дамы разрешат…
— Может быть, нам лучше расположиться на веранде? — предложил хозяин, который на этот раз забыл выкатить столик-самобранку.
Заранее продуманный план Коваля мог провалиться. Ведь статуэтка дискобола, которая стоит в кабинете, должна была сыграть главную роль. Мозг подполковника лихорадочно работал. Пряча под опущенными веками блеск глаз, Коваль спокойно произнес:
— Хорошее предложение, Иван Платонович. Но не хотелось бы, чтобы наш разговор стал достоянием улицы.
— Что ж, — развел руками юрисконсульт. — Как угодно.
Все смотрели на Коваля, ожидая от него первого слова.
— Сегодня, — начал он наконец, — у нас будет немного иной разговор, чем предполагалось. Дело в том, что ценности, которые много лет назад спрятала банда Гущака, найдены.
Как и рассчитывал Коваль, это оказалось новостью для одной только Гороховской. Правда, и юрисконсульт тоже так искренне удивлялся, что подполковнику пришлось повторить свое сообщение.
— Но, — добавил он, — произошло это не сегодня и не вчера, а перед войной. — И он рассказал историю отыскания клада, которую Клавдия Павловна уже знала из его уст. — Таким образом, вроде бы отпадают наши предварительные соображения и классическое «кви продест?» — кому выгодно?
— М-да, — сказал Козуб. — Что же тогда остается?
— Остается одно, — неожиданно резко и твердо произнес подполковник, — поскольку Гущак убит, предъявить счет убийце.
— А ценности найдены все? — поинтересовался Козуб.
Коваль не спешил с ответом.
— Да… — бросил он после паузы.
— Ох, ошибаетесь, уважаемый Дмитрий Иванович, — улыбнулся юрисконсульт. — Не все. Но не огорчайтесь. Криминалисты с мировым именем — и те ошибаются.
— Что вы хотите сказать?
— А то, что одна ценная вещь Апостолова у меня. — И Козуб коснулся пальцами статуэтки дискобола. — Серебро высокой пробы. — Он взял статуэтку в руки, погладил ее. — Она мне очень дорога. Она, собственно, и положила начало всей антикварной коллекции. — И он широким жестом обвел комнату.
Коваль понял, что хитроумный план его провалился. Вскользь глянул на Гороховскую — не предупредила ли Козуба? Актриса сидела ни жива ни мертва, вытаращив глаза на юрисконсульта и сжав губы, словно боялась выдать себя каким-нибудь невольным восклицанием.
Козуб предвосхитил вопрос Коваля:
— Как эта великолепная вещица попала ко мне? Расскажу. — Он положил фигурку себе на колени. — Производили обыск у Апостолова. Вы помните этот обыск, Алексей Иванович? Вы ведь тоже принимали в нем участие. — Решетняк пожал плечами. Он не помнил. — Так вот. Статуэтка валялась на полу, под столом, в столовой. Поскольку она серебряная, я подумал, что ее потеряли грабители, и решил приобщить к делу как вещественное доказательство. Ну, а потом, когда вещественным доказательством ее не признали, положил ее в ящик стола. Там она провалялась какое-то время, я о ней забыл. Как-то наткнулся на нее случайно. Кому отдать? Некому. Так и осталась у меня. Конечно, Дмитрий Иванович, это с моей стороны преступление, — улыбнулся Козуб подполковнику. — Могу и статью назвать. Но, надеюсь, не арестуете. Срок давности.
Он еще раз улыбнулся и, встав, преподнес статуэтку профессорше.
— Мне остается только просить прощения, Клавдия Павловна. Но сейчас я с величайшим наслаждением возвращаю эту чудесную статуэтку ее истинной владелице. Прошу принять во внимание смягчающие обстоятельства: я хранил это произведение искусства в течение многих лет, возил его во время войны в эвакуацию.
Клавдия Павловна скользнула взглядом по статуэтке, потом внимательно посмотрела на Козуба.
— Нет, нет, благодарю. Она принадлежит вам. Вы и действительно заслужили ее, храня столько лет. Кстати, еще неизвестно, в самом ли деле была она собственностью отца.
— Я тоже видела ее в особняке, — тихо сказала Гороховская.
Пришла очередь удивляться Козубу и Решетнякам. Они вообще не могли понять, зачем подполковник пригласил на их беседы женщину, которая никакого отношения к делу Гущака не имеет.
— Как же это вы видели? — спросила профессорша.
Ванда Леоновна покраснела:
— Зайдя в комнату.
— Но это ведь было ночью, — с недоверием произнесла Клавдия Павловна. — Как же вы могли что-нибудь видеть в полной темноте?
— А у Арсения, — ответила актриса дрожащим голосом, — была зажигалка. Разрешите мне на минутку, — обратилась она к юрисконсульту, протягивая вперед обе руки.
Козуб дал ей статуэтку, и старая женщина несколько секунд ощупывала и гладила ее пальцами так, как делают это слепые.
— Ну, если уж Клавдия Павловна отказывается, — сказал Козуб, — то с ее разрешения, а также с разрешения всего уважаемого общества во главе с Дмитрием Ивановичем я подарю эту статуэтку товарищу Гороховской. В знак уважения к ее таланту и в память о молодости.
Все одобрительно улыбнулись. А Коваля этот жест юрисконсульта насторожил. Ни оперативный работник, ни следователь не имеют права поддаваться симпатиям или антипатиям к тому или иному человеку, судьба которого зависит от результатов расследования, и, взяв себя в руки, он подавил в себе это чувство.
— Разрешите мне продолжить, — сказал он после того, как возбуждение улеглось. — Должен проинформировать: выяснив, что ценности давным-давно найдены и что в связи с этим гибель репатрианта Гущака приобретает иной характер, мы уже смогли кое-что установить. — Коваль сделал многозначительную паузу и медленно произнес: — Например, что среди присутствующих в этой комнате есть человек, причастный к убийству.
Коваль произнес эти слова совсем тихо, но они произвели впечатление разорвавшейся бомбы.
— То есть как вас понимать? — после длительной паузы выдавил из себя Решетняк, который, как и на прошлой встрече, был молчалив, сосредоточен и выглядел так, словно все время что-то вспоминал или обдумывал. — Да, да! Как вас понимать? — гневно повторил он, не дождавшись ответа подполковника.
— Понимать, как сказано, — заметил Коваль. — Убийца среди нас.
Каждый невольно оглянулся и по-новому посмотрел на лейтенанта милиции со шрамом на щеке, который недвижимо сидел в углу, словно ожидая приказа, и по-новому оценил его присутствие на встрече. Первой мыслью у каждого, конечно же кроме преступника, было: «Это не я». Эту мысль каждый охотно высказал бы, если бы не считал такую реакцию преждевременной и бестактной.
Следующей мыслью было: «А кто же?» Но на это пока никто еще не осмелился бы дать ответ. Все были поражены и молчали, бросая взгляды то на Коваля и лейтенанта, то друг на друга. Актриса дышала тяжело, словно поднималась в гору.
— Вы что же — всех подозреваете? — снова загремел Решетняк.
— Если говорить серьезно, дорогой Дмитрий Иванович, то это незаконно. Вы, конечно, пошутили, — произнес юрисконсульт доброжелательным тоном, с некоторым оттенком превосходства по отношению к своему явно заблуждающемуся коллеге по профессии и усмехнулся сразу всеми своими многочисленными и глубокими морщинами и морщинками. — Но не стоит так шутить.
— Упаси боже, я подозреваю не всех, — ответил Коваль. — Только одного-единственного человека. Хорошо помню и о презумпции невиновности[6]. Официальное обвинение будет выдвинуто позже и только против истинного убийцы.
Произнося эти слова, Коваль внимательно наблюдал за своими собеседниками. Подполковник пребывал сейчас в несколько нервозном состоянии, но радовался этому: обычно он именно так чувствовал себя перед самым разоблачением преступника. Из многолетнего опыта знал, что, когда у него от какого-то подсознательного упоения, словно на морозе, немеют кончики пальцев и внезапно покалывает сердце, значит, развязка близка.
