Леча Абдуллаевич потушил сигарету в хрустальной, из того же набора, что и стакан, пепельнице. Сегодня он курил больше, чем обычно. Ничего удивительного. Даже энергичному, знающему, чего он хочет, человеку трудно в пятьдесят лет сменить судьбу. Отказаться от карьеры, связей, комфортабельной квартиры, налаженного быта, отказаться только потому, что так велит обычай. Обычай не оставлять без отмщения преступления против твоей семьи, твоего рода, твоей крови. Впрочем, Леча Абдуллаевич Дагаев уже сделал выбор. И третья пачка сигарет и два бокала виски не были связаны с тем, что он вдруг усомнился в правильности принятого им решения.
Просто операция вошла в завершающую фазу. Теперь следовало быть особенно внимательным и предусмотрительным. Помешать могла любая мелочь. Именно о мелочах Дагаев и размышлял, потягивая виски и прикуривая одну сигарету от другой.
Пустяк номер раз. Девица, которая должна была стать его алиби, вдруг устроила переполох, напугала студентов и преподавателя его маленькой частной школы.
Она сама призналась в том, что нарушила приказ. Едва Дагаев переступил порог, бросилась ему навстречу и принялась рассказывать, что ей было невыносимо скучно, Алексей ушел, а тут зазвонил телефон, и она рискнула подняться наверх. Обитатели мансарды ей очень понравились.
– Какие ребята классные! Видно, что мастера своего дела! Ты не сердишься? – Рита старалась сделать виноватое лицо, но безуспешно. Она аж пританцовывала от азарта. И ее качало. Леча Абдуллаевич втянул носом воздух – пахнуло можжевельником и спиртом. Она выпила, и немало. Пьяные женщины для депутата не существовали.
– Ступай спать.
Рита надула губки и ушла.
Естественно, Леча Абдуллаевич Дагаев проверил, насколько откровенна была кающаяся сожительница. Поднялся наверх. Его подопечные уже спали. Дагаев тронул за плечо старшего. Стив проснулся мгновенно, встал и вышел на кухоньку. Как человек, более других посвященный в секретные планы, он кипел от возмущения. И это бросалось в глаза, хотя Стив не кричал и не жестикулировал, только больше обычного путался в спряжениях и падежах.
– Она пришел несанкционированный. Она знал, чем ми здесь заньяться, это не корреспондьирует с правила. Это опасно.
– Да, но ты же знаешь – мы сворачиваемся. За два-три дня она не проболтается.
– Все равно. Она знает. Она меня видел. Она бил подслушивающий. Она глядел тоже. Я ей не довериваю.
Стив был прав на сто процентов, и Леча Абдуллаевич успокоил его как умел.
– Разберемся. «Хвостов» не оставим.
Стив прекрасно понял, что это означает. Правда, задал короткий уточняющий вопрос:
– Алексей?
– Тут можешь не переживать. Он тоже уходит.
Пустяк номер два, который беспокоил Лечу Абдуллаевича гораздо сильнее, – это то, что молчал Цюрих. Дагаев уже несколько раз пытался спровоцировать этот звонок – никаких результатов. Телефон молчал. А у него в распоряжении всего три дня. Дольше он не сможет водить за нос попечителей школы.
Еще осенью совет решил, что школу следует перевести в другой город, а еще лучше в другую страну. Об этом ему сообщил Лема. Старший брат Дагаева как раз и занимался перебазированием школы. Основные группы и оборудование благополучно поменяли «прописку», осталось сделать немногое. Но тут раздались выстрелы в лондонском пабе. И Дагаев-младший решил отомстить, а значит, круто изменить свою жизнь. Он убедил совет, что должен стать преемником Лемы, убедил всех, что еще несколько групп подберет сам, обеспечит им начальную подготовку и сам же вывезет из страны.
Три месяца ушло на разведку, на то, чтобы выяснить имя того, кто заплатил убийцам. Еще три месяца – на подготовку. Операция началась три дня назад и должна занять максимум неделю. Иначе с трудом выстроенный карточный домик рассыплется.
Пустяк номер три – дневной визит рубоповца. Вспоминая его, Леча Абдуллаевич убеждался, что линию поведения выстроил правильно. Убедительно возмущался, убедительно оправдывался. Даже если завтра, узнав об очередном покойнике, оперативник опять заявится с вопросами, предъявить Дагаеву что-нибудь конкретное он не сможет.
Пустяк номер четыре – билеты и паспорта для тех, кто уезжает. В принципе, почти все уже готово, паспорта имеются, выделены деньги, определен маршрут – они полетят через Прагу. Но совет требует назвать точную дату отправки. А как раз этого Дагаев и не может сделать, пока нет звонка из Цюриха.
В том, что билеты будут тогда, когда нужно, и столько, сколько нужно, он ни секунды не сомневался, не зря он прикармливал начальственную даму в «Пулково-2». Но вот назвать конкретный день… Леча Абдуллаевич обещал определиться до завтра. А Цюрих молчит… Хотя в данном случае по законам Божеским и человеческим не позвонить и не приехать нельзя ни в коем случае.
Депутат медленно встал и, зажав в правой руке стакан, принялся расхаживать по мягкому ковру. Узкие лакированные ботинки тонули в длинном белоснежном ворсе паласа. Леча Абдуллаевич дома переобувался, но не в плебейские тапочки, а в настоящие английские домашние туфли, которые отличались от обычных уличных только более тонкой подошвой. Когда раздался долгожданный телефонный звонок, депутат вздрогнул так, что расплескал виски, хотя стакан был почти пуст. На девственной белизне ковра появилось коричневатое пятно, маленькое, круглое, с двумя острыми выступами, похожее на голову чертика. Леча Абдуллаевич досадливо покосился на дело рук своих, потом поставил стакан, быстро растер себе уши, посмотрел на свое отражение в зеркале и пошел к телефону. Надо ответить тихим голосом глубоко опечаленного человека:
– Алло?
Звонили из Цюриха. Депутат Дагаев облегченно вздохнул. Через три дня он будет уже далеко.
ТАМ, В КРАЮ ДАЛЕКОМ, ЧУЖАЯ ТЫ МНЕ НЕ НУЖНА
Нет ничего противнее неубранной после ужина с коньяком кухни, особенно если ужинали люди курящие. Пепельницы забиты до отказа, в тарелках застыл майонез от салата, в фруктовой вазе лежат конфетные фантики. По краям блюдец – гроздья виноградных косточек. Входишь, и сразу руки опускаются. Утро проникло в окна квартиры на Надеждинской, когда Лизавета мыла посуду, мыла, чтобы потом спокойно лечь спать.
Гости ушли только после четырех утра. Больно занимательным оказался разговор. Пока Савва и Саша Маневич навещали магазин «Двадцать четыре часа», Лизавета, решив больше не мучить гостей бутербродами, на скорую руку приготовила салат из крабов и еще один бабушкин фирменный салат – из творога с укропом.
Под салаты и коньяк очень хорошо ругать начальство, доказывать собственную правоту, искать ответы на незаданные вопросы и исповедоваться на заданную тему.
Начали они с разоблачений. Потом зазвучали исповедальные нотки, затем героические, но верх одержало свойственное каждому хорошему журналисту любопытство.
Савва забыл о разбитой руке, а Маневич перестал через каждые три фразы вспоминать, что это он всех спас и что он никогда не думал, будто помянет с благодарностью армейских отцов-командиров, которые гоняли и драли его, как сидорову козу, но зато научили падать, прыгать, видеть спиной и вообще действовать решительно.
Под конец все только и делали, что строили всевозможные предположения. Рассуждали, кто и зачем вдруг поставил перед собой цель их погубить, но придумать толком ничего не могли.
Под подозрением по-прежнему были лекарственные бароны – Савва считал, что заверениям их шефа Ковача верить нельзя. Рассматривалась кандидатура депутата Дагаева – вдруг он решил рассчитаться за гибель брата? Версия особенно нравилась Маневичу, но Лизавета возражала: с какой стати депутат проснулся через полгода после убийства? К тому же Зорина была почти убеждена в том, что Сергей не причастен к убийству Лемы Дагаева. Савва ругал Лизавету конформисткой и глупой влюбленной бабой. Но когда «влюбленная баба» спросила, какое отношение к дагаевскому брату, Лондону и ее роману с компьютерщиком имеют журналист Айдаров, оперативник Кадмиев, а также хозяйка булочной госпожа Арциева, скептик вынужден был заткнуться.
Не придумав ничего удовлетворительного, они начали строить дальнейшие планы. Маневич пообещал пустить в ход свои связи в ФСБ. Савва решил порыскать по Мариинскому дворцу. Из солидарности с отстраненной от эфира Лизаветой оба решили немножко поитальянить, то есть побегать от выездов на съемки без объявления официальной забастовки.
Сначала Савва с Маневичем хотели устроить самую настоящую стачку – с уведомлением о причинах и сроках, – но потом отвергли эту идею как неконструктивную. Борюсик, Ярослав и прочие телевизионные руководители прорвались в вожделенные номенклатурные списки еще при прежнем режиме, когда любая коллективная и оформленная акция протеста расценивалась как предвестник конца света. И реагировали на коллективные требования совершенно неадекватно: начинали дергаться, суетиться, интриговать, словом, делать все, кроме удовлетворения зачастую весьма скромных претензий протестующих.
