за годом (и все чаще) получаю от них не менее, мягко выражаясь, странные толкования других классических текстов, в которых, по моему разумению, тоже «все сказано предельно ясно». Кто-то отвечает на экзаменационный вопрос по пересказу (зачастую небрежному и всегда дурно понятому), кто-то — по невесть какому учебному пособию, кто-то — по твоей же лекции, из которой запомнил одну сентенцию, оборачивающуюся вне контекста сущей глупостью. Кто-то даже читал доставшееся ему сочинение, но давно и по диагонали. А кто-то так упоен своим «открытием», что и не думает о необходимости элементарной самопроверки. На глазах чтение становится факультативным (а потому запросто игнорируемым) элементом изучения литературы, что бесспорно связано с не менее наглядным падением статуса словесности. В первую очередь — классической, навязанной «каноном», устаревшей, если и терпимой, то в версиях, радикально меняющих надоевшие «смыслы».
Что ж, выше я сам назвал повесть «Прощаю тебе мою смерть» вариацией на тему «Пиковой дамы». Здесь роль Германна разделена меж двумя персонажами, студентами американского университета. Один из них, потомок русских эмигрантов, пушкинскую повесть читал, другой — американец, увлеченный тайнами русской словесности (культуры, ментальности, души и проч.), — нет. Почему? Да потому, что, во-первых, всего не перечитаешь, а во-вторых, юноша полагает, что все вышеозначенные тайны уже постиг. Он ведь работу о проститутках в русской литературе написал! Как после такого свершения не уразуметь, что у этих самых русских добро и зло работают иначе, чем в нормальной жизни. Коли блудницы оказываются святыми, то, уж конечно, и преступники обретают не только прощение, но и житейское благополучие. (Исследуя личность и судьбу Сонечки Мармеладовой, совершенно не обязательно вникать в историю Раскольникова. Это же другая тема!) Вот и поверил истовый русофил, что «Пиковую даму» венчает happy end: графиня, уступив просьбам (или угрозам) ночного посетителя, раскрывает тайну трех карт, остается в живых и благословляет на брак Германна и Лизу. Эту версию втюхивает приятелю внук графини, заинтересованный в ее наследстве, а потому в скорейшей смерти бабушки. План срабатывает. По раскрытии преступления организатор смерти графини оказывается защищенным от юридического возмездия: в суде его вину доказать невозможно. Так ведь и пушкинского Германна не юстиция покарала. Его даже к следствию не привлекали. Никто и не интересовался причиной смерти графини: померла и померла — не вечно же старухе жить! Те, кто читал «Пиковую даму», помнят, что случилось со счастливым обладателем тайны трех карт. Надо думать, знал о том и бабушкин внук. Только не счел пушкинский финал достойным внимания — это ведь «сказка», элемент которой можно использовать в практических целях, дабы потом выкинуть из головы. Деловые люди (в отличие от дурачков-книжников) обретаются в нормальной жизни, где призракам, воздаяниям за зло, мукам совести и прочей фантастической белиберде места нет. Персонаж, точно организовавший своевременное обретение необходимого для бизнеса капитала (доли в наследстве убитой старухи), ошибся. Не ему графиня простила свою смерть. Грядущее возмездие предсказывает Мышкин в разговоре с американским коллегой, сетующим, что преступник останется безнаказанным, да еще и при капитале: «— Денежки он скоро потеряет… <…> Он собирался вложить их во что-то… я не знаю во что… но графиня его от этого предостерегала. Говорила: толку не будет. А она разбиралась получше, чем он…»
Сквозной и любимый автором герой «интеллигентных», или «филологических» детективов «Пиковую даму» читал, как и иные классические сочинения, сюжеты которых повторяются в обновляющихся исторических декорациях. Функция этих текстов в прозе Веры Белоусовой не сводится к тому, что старые книги дают конкретные наводки симпатичным персонажам, расследующим преступления, — майору милиции Мышкину в повестях по мотивам «Первой любви», «Идиота» и «Пиковой дамы», сестрам-близняшкам Марине и Ирине в «Черноморе» [17], центральной героине «Медузы». Важнее другое. Классики (признаваемые таковыми или подзабытые) писали для нас. Великие книги не своды устаревших и скучных «полезных советов», но, при любой мере поэтической условности, обдуманные свидетельства о том, что некогда с людьми происходило и может с ними произойти. Они предостерегают нас от уже не раз совершенных кем-то ошибок, нарушений отвечных этических норм, преступлений, за которыми следуют наказания. И если мы, вляпываясь в старые сюжеты, игнорируем их смыслы или самоуверенно пытаемся эти смыслы «переформатировать», то рано или поздно получаем по делам своим.
В своей прозе Вера Белоусова решала ту же задачу, что и на занятиях в университете штата Огайо, — напоминала (только иной аудитории) о том, сколь важно понимание литературных текстов и других людей, тех, во взаимодействии с которыми протекает наша жизнь. Напоминала о том, что отношения с книгами и отношения с окружающими строятся по одним законам, что понимание невозможно без внимания и доверия. Потому и сделала майора милиции реинкарнацией князя Мышкина, умевшего слышать всех, с кем его сводили обстоятельства. Потому в повести «По субботам не стреляю» героиня-рассказчица удивляется: она верит совершенно незнакомым людям, хотя ни контексты встреч, ни странное содержание речей собеседников к тому вовсе не располагают. Удивляется — и верит. Как выясняется по ходу дела, не зря — ей говорили правду. Мир населен не одними только негодяями. Хотя и таковых вокруг с избытком. Иначе бы не случались преступления, иные из которых спровоцированы предшествующими злодеяниями будущих жертв. Эта тема набатно звучит в «Медузе», но слышна она во всей Вериной прозе.
В повести «Прощаю тебе мою смерть» Мышкин с усмешливой печалью говорит былой возлюбленной, ставшей преподавателем в американском университете, наставницей двух «Германнов»: «— Виновата-то, выходит, ты. Заставила бы его (будущего убийцу. — А. Н.) прочитать “Пиковую даму” — и не вышло бы его одурачить». Увы, дело не сводится к недоработкам конкретных учителей словесности. Герой-рассказчик «тургеневского» детектива отнес свое сочинение в какое-то издательство: «Мне сказали, что вообще ничего, годится, только надо бы упростить, поубирать цитаты. “Фауста”, говорят, никто не читает… “Первую любовь” хоть в школе проходят, а “Фауста” уж точно никто не знает. И оперу не слышали…» И «Подростка», с которым повесть соотнесена, не читали. «Цитаты из текста убрать можно, не проблема, — только что тогда от него останется?» И что останется в мире, из которого будут убраны цитаты? В том числе и та, которую невольно и с сильной сменой смыслового акцента приводит издатель детективов: «Простите, может быть, впрочем, вы даже оперы “Фауст” не слыхали?» [18]
Несмотря на успешное решение собственно детективных задач, финалы трех повестей о Мышкине окрашены печалью. Несколько по-другому дело обстоит в «Черноморе», где автор познакомил очаровательных близняшек с Мышкиным, который помог им избежать беды и раскрыть тайну двух разделенных несколькими десятилетиями, но «сцепленных» преступлений. Повесть заканчивается намеком
