Ознакомительная версия.
— Во-во, чаще в столицу, классная идея. А даст Бог, и я к тебе рвану, что скажешь? Только скоро не получится, сам знаешь, как у нас бывает.
— Ясно, знаю. Слушай, если у тебя…
— Нет, это ты послушай, может пригодиться.
— Ну.
— Сашка, сынуля мой, разговаривал тут с одним своим дружком. А дружок этот в понедельник был на школьной экскурсии в Сандомеже. Он, говорят, сильно одаренный по части музыки, слух у него хороший, играет на разных инструментах и всякое такое. Это важно. Ничем не злоупотребляет, что тоже важно.
Шацкий почувствовал легкое напряжение в мышцах. Ну и чувство юмора у Господа Бога, если Он посылает ему помощь через старого товарища.
— Дружок, говорит, посещал там какие-то подземелья под старой частью города, есть у вас такие?
— Да, большая достопримечательность.
— И говорит, что в подземельях этих, в комнате с археологическими черепками слышал странные звуки за стеной. Еле-еле различимые, далекие, но явственные.
— Какие конкретно?
— Завывание. Завывание и лай.
5
Завывание и лай между тем несносны. Затычки в ушах не помогают, воздух так и вибрирует от режущих ухо звуков, он осязает эти вибрации всей кожей, чует их в горьком, тяжелом зверином духе, видит во взметающихся в свете фонаря капельках слюны. Сейчас как раз тот момент, когда человек уже сыт по горло, когда хочет покончить с этим раз и навсегда, начать жизнь заново. Его охватывает раздражение и страх, но он знает, они — плохие советчики. Надо бы позвонить. Рука тянется за мобильником, потом он вспоминает — тут ведь нет приема. Надо выходить, это ясно. Будем надеяться, что возвращаться не придется. Дорогу он знает, достаточно привести механизм в действие и выйти. Если все пойдет так, как он задумал, никаких следов не останется. А позже он их сюда направит, и пусть они всё это найдут, но он уже будет в безопасном месте.
6
Шацкий в ярости метался по коридору прокуратуры. Обычно в этой чертовой дыре, на этих трех с половиной улицах, все натыкались друг на друга, а тут, когда кто-то нужен, все вдруг исчезли, тоже мне Нью-Йорк, твою мать. У Вильчура телефон занят, мобильный Соберай — а она ему была нужна больше всех — выключен, Мищик испарилась, ему удалось раздобыть телефон мужа Соберай, но он все время попадал на автоответчик. Чертова провинция, дайте им немного современной техники, и они уже не знают, что с этим делать, видно, не до конца прошли этап дымовых сигналов.
Он обратил внимание, что все время носится с этой идиотской футбольной кружкой. Чтоб чем-то занять руки, забежал на кухню, вымыл и поставил ее на сушилку, но слишком резко, старая посудина разбилась вдребезги. Он громко выругался. А потом еще раз, когда порезался, собирая осколки. Рана была дрянной, кровь по большому пальцу стекала внутрь ладони. Черт, где он видел аптечку? Кажется, в секретариате.
Однако до секретариата прокурор Теодор Шацкий так и не добрался. По дороге в его нейронах заискрило. Мысль от аптечки перескочила на бинт, с бинта — на первую помощь, с первой помощи — на «скорую», со «скорой» — на больницу. Теперь он уже знал, где найти Басю Соберай, — в больнице у отца.
Слизывая кровь с руки, он выскочил из прокуратуры, но вместо того, чтобы сесть в машину, повернул назад. Не потому, что рана показалась ему серьезной и он решил, что стоит пару минут посвятить перевязке. Нет, вернулся он, влекомый иррациональным предчувствием опасности. Вернулся, чтобы сделать то, что в его многолетней карьере прокурора случилось только раз.
Взять оружие.
Времени пристегивать кобуру не было, он вытащил из сейфа свой маленький «глок», проверил предохранитель и сунул пистолет в карман пиджака.
В больнице он мигом отыскал палату. Достаточно было сказать, что он разыскивает отца Баси Соберай, как медсестра направила его в нужную сторону. Он остановился в дверях в нерешительности — интимность увиденного обескураживала.
В палате на четырех человек занята была только одна койка, на ней лежал старичок. По одну сторону от него висел монитор с разноцветными бегущими чередой штришками и штатив с двумя капельницами, а по другую, чуть в отдалении, располагалась вешалка для одежды. Висела на ней мантия. Прокурорская мантия, тщательно отутюженная, со старательно уложенным жабо. Она насчитывала, пожалуй, не один десяток лет. Красная оторочка жабо чуть выцвела, а чернота габардина потеряла свою глубину.
Бася и ее отец были повернуты к нему спиной. Он лежал на боку, открывая всем спину, ягодицы и бедра с синюшно-розовыми пятнами пролежней. Она протирала ему кожу губкой, смоченной в стоящей на больничном табурете мисочке с каким-то раствором.
— Не плачь, папа, это всего лишь тело, — шептала она, и в ее голосе звучали усталость и смирение.
Отец что-то пробормотал в ответ, но Шацкий этого не расслышал.
Он тихо откашлялся. Бася Соберай обернулась и в очередной раз за этот день слегка покраснела. Он ожидал, что она накричит на него, но она улыбнулась. Жестом пригласила в палату, вмиг перевернула отца и хорошенько его прикрыла. Извинилась за выключенный телефон — ей было необходимо хотя бы минутку остаться с отцом наедине, она не хотела, чтоб ей кто-то помешал. Шацкий рассказал о вое и лае — спасибо, что не надо было объяснять, почему это так важно и что сейчас нужно делать. Она вытащила телефон из висящей на спинке стула сумки и выбежала из палаты, оставив Шацкого со своим отцом.
Старик угасал. Желтоватая кожа обтягивала череп, обвисая на шее. Выцветшими, словно покрытыми студенистым налетом, глазами он с трудом следил за Шацким. Только пышные седые усы насмехались над законами природы, светясь здоровым блеском. Соберай, судя по всему, была поздним ребенком, ей под сорок, а старичку, поди, около восьмидесяти, подумал Шацкий.
— Пан Теодор, — не столько спросил, сколько обратился к нему старик.
Шацкий вздрогнул от удивления, подошел к кровати и осторожно пожал руку больному.
— Теодор Шацкий, очень приятно, — произнес он довольно громко и устыдился своего громкого голоса. Это показалось ему неуместным.
— О! Наконец-то нашелся человек, который не шепчет, как в морге, — улыбнулся старик. — Анджей Шотт. Бася мне много о вас рассказывала.
— Надеюсь, самое хорошее, — отозвался Шацкий самым заезженным в мире текстом. Анджей Шотт. Фамилия откуда-то была ему знакома. Но вот откуда?
— Совсем наоборот. Хотя в последнее время она проклинает вас меньше.
Шацкий улыбнулся и показал на мантию.
— Ваша?
— Да, моя. Держу ее тут. Случается, что мозг начинает бунтовать, изменять мне. Мантия помогает припомнить разные вещи. Например, кто я таков. Согласитесь, такое знание может иногда пригодиться.
Он вежливо кивнул, удивляясь одновременно, что старый прокурор предпочел мантию фотографиям жены или дочери. Но удивление продолжалось недолго. Если б ему самому пришлось выбрать единственную вещь, что характеризует его наилучшим образом, разве не была бы это мантия с красным кантом?
— Наверно, подумали: а я бы повесил? — Шотт читал его мысли.
— Да.
— И что?
— Не знаю. Вполне возможно. — Он подошел к мантии и пальцем провел по рубчатой шерстяной ткани.
— Эта, — Шотт указал на нее едва заметным движением руки, — единственная в своем роде. Она видела исполнение последней в Польше двойной эс-ка.
— Краков, восемьдесят второй год.
— Правильно. Помните, кого тогда повесили?
Щелк. И Шацкий вспомнил, откуда ему известна фамилия старика. Он повернулся и подошел к койке.
— Боже мой, прокурор Анджей Шотт. Это для меня… это для меня большая честь, простите, что не сразу сообразил.
Старик мягко улыбнулся.
— Я рад, что кто-то еще помнит.
Хороша же Соберай, подумал Шацкий, ни разу не проболтаться, что ее старик засадил в тюрьму Сойду и Адася. Или не привыкла, что тут этого кто-то не знает, или, что тоже не исключено, пан Шотт был прекрасным прокурором, но далеко не столь же хорошим отцом, и дети о нем вспоминают неохотно.
Он иначе взглянул на маленькое, высушенное и испещренное морщинами лицо, на слабую улыбку под усами, на блеклые глаза под темными бровями. Вот, значит, как он выглядит, прокурор Анджей Шотт, обвинитель в одном из самых известных процессов в истории Польши, всколыхнувшем всю страну.
— Какой тогда был год? — спросил он.
— Семьдесят шестой. Суровая зима.
— Поланец — это сандомежский повят?
— Сташовский, совсем рядом. Но тогда это было одно и то же Тарнобжегское воеводство. Я работал здесь, и процесс тоже проходил здесь. Воеводский суд в Тарнобжеге с центром в Сандомеже — так тогда это называлось.
Поланец, а деревня неподалеку Поланца называлась, кажется, Зрембин — с каждым новым названием Шацкому вспоминались книги, которые он читал на эту тему. Кралль, Вратный и еще этот журналист — Лука, кажется. Вспоминались факты, перед глазами всплывали картины. Ночь перед Рождеством, Сойда…
Ознакомительная версия.
