Ознакомительная версия.
Все ясно. Делать здесь больше нечего. Марика делает поворот через левое плечо и вылетает из приемной, мысленно клянясь, что никогда больше не войдет сюда без вызова Адама фон Трота!
Начавшись с утра бестолково, день так же бестолково и катится. Свалив на Аделаиду Венцлов, которая оказалась бессловесной, покорной и весьма усидчивой, оформление карточек для каталога, Марика облетает чуть не все кабинеты в министерстве, где у нее есть знакомые, пытаясь хоть что-то выяснить о причинах смерти Лотты. И выясняет прелюбопытную вещь: примерно треть ее знакомых сотрудников об этом не слышала вообще, следовательно, коллектив АА не был официально информирован о печальном событии. Треть знает о факте смерти, но не в курсе причин. Последняя треть осведомлена и о том, и о другом, но молчит. Отводит глаза. Переводит разговор на другую тему. Осторожно роняет, что лучше об этом не говорить в рабочее время, сейчас весьма ужесточилась дисциплина и очень просто попасть под статью об увольнении. А ведь если ты лишаешься места в государственном учреждении, тебя запросто могут отправить работать на военный завод, обтачивать, к примеру, кожухи снарядов или что там вообще обтачивают, на тех ужасных заводах…
Услышав о столь устрашающей перспективе, Марика прекращает расспросы, возвращается в архив и примерно час проводит в обществе двух неутомимых тружениц — фрау Церлих и фрейлейн Венцлов. Буква А близится к концу, Аделаида приносит карточки для начала оформления буквы Б, фрау Церлих не разгибая спины стучит на машинке, и в это время раздается звонок, извещающий о начале обеденного перерыва.
Опытная фрау Церлих проворно выскакивает из-за стола и мчится в столовую, чтобы успеть занять очередь, пока есть хоть какой-то выбор блюд, а не остался один пустой суп из концентратов и вареный шпинат, который все терпеть не могут. Аделаида Венцлов, которая, видимо, уже успела усвоить, что мешкать во время перерыва никак нельзя, вылетает вслед за ней, зажав в руке пачку талонов на обед. В следующее мгновение Марика хватает с вешалки шляпку и жакет — и наперерез потоку сотрудников, устремившемуся в столовую, бежит в вестибюль министерства. Махнув пропуском перед охранником, выскакивает на крыльцо. У нее час времени. Конечно, очень хочется есть, но она знает, что ей кусок в горло не пойдет, пока она не выяснит, что случилось с Лоттой. Ну да, во второй половине дня приедет фон Трот… Но вдруг он явится только к вечеру или вообще не заглянет в министерство? Марика больше не в силах терпеть неизвестность. Кроме того, ее терзает мысль о фрау Керстен. Как она там одна, да еще и под угрозой отправки в лагерь?
Марике повезло: удалось поймать машину. Да, это вам не Париж, где частный извоз под строгим запретом. В Берлине, наоборот, после того как из-за бомбежек перестал регулярно ходить берлинский транспорт, власти обязали владельцев автомобилей подвозить всех, кто просит. Разумеется, если им по пути или есть время свернуть ради пассажира со своего маршрута. Об оплате речь не идет: можешь — платишь, нет — ну что ж, а? la guerre comme а? la guerre,[36] как говорят французы.
Любезный толстяк едет как раз до Темпельхофа. Он не прочь поболтать с хорошенькой девушкой, но Марика совершенно не в том настроении. С другой стороны, не хочется его обижать. На счастье, она обмолвилась, что вчера вернулась из Парижа, — и проблема общения решена: толстяк начинает без умолку вспоминать свои парижские приключения в те далекие времена, когда он был студентом и учился в Сорбонне. Он так увлекается, что не замечает: Марика уходит, даже не предложив заплатить за проезд. Впрочем, не по злому умыслу — она просто ни о чем сейчас не помнит.
Слева русская церковь, справа виден знакомый дом. Марика врывается в подъезд, взбегает на второй этаж. Еще на лестнице она чувствует запах гари. Где-то здесь недавно что-то горело. Да еще газом тянет… Ее начинает подташнивать.
Звонит — звонок не работает. Стучит — открывает небрежно одетая женщина в косынке, переднике, с мокрой тряпкой в руках. Новая прислуга фрау Керстен? Странно, у них никогда не было прислуги…
— Добрый день, — говорит Марика, изумленно заглядывая в прихожую, которая вся загромождена узлами и чемоданами. Мать Лотты собралась уезжать? Или к ней приехали какие-то родственники, чтобы несчастной женщине не было так одиноко? А разве у них были родственники? Тряхнув головой, чтобы отогнать преждевременные вопросы, Марика спрашивает: — Могу я видеть фрау Керстен?
Женщина тяжело вздыхает и отодвигает косынку со лба.
— А вы кто? — задает она вместо ответа свой вопрос, причем с какой-то странной интонацией. — Родственница?
— Нет, просто знакомая.
— А вы что, ничего не знаете?
— По правде говоря, знаю, — уныло кивает Марика. — Видите ли, я работаю… то есть работала вместе с Лоттой. Но я была неделю в отъезде, сегодня вернулась и узнала, что она умерла. Но никто ничего не объясняет, не рассказывает. Я хотела навестить ее мать и…
— Лотта — это, видать, молодая которая? — перебивает женщина.
— Да, Лотта была еще молода, — говорит Марика, и у нее вдруг начинает сильно теснить сердце. — Пожалуйста, проводите меня к фрау Керстен!
— Куда же я вас провожу, — с неожиданным сочувствием говорит женщина, — когда они обе умерли? Их уже увезли, мы их тут и не видали. Мы из Гамбурга, эвакуированные, пострадавшие при бомбежке. Дом наш разрушен, приехали к родственникам в Берлин, а они сами живут в отеле, потому что их дом разбомблен. Мы тоже немного в отеле помаялись, но потом получили ордер на эту квартиру. Обрадовались, конечно, но, когда приехали сюда, узнали, что хозяйки-то умерли… покончили с собой. Мать и дочь вместе. Отравились газом. Старая-то была еврейка. Вы слыхали или нет? Дочь по отцу считалась арийкой, ее не трогали, а мать должны были в лагерь отправить. Ну вот завтра, скажем, ей с вещами являться на сборный пункт, а сегодня они взяли да и отравились. Всю одежду свою, все бумаги, письма, фотографии в ванне сожгли, а потом сели в кухне на пол да сунули обе головы в духовку, обнявшись. Их, говорят, так и нашли рядом, бедняжек…
Женщина вдруг краснеет — она словно спохватилась, что при незнакомом человеке позволила себе лишнего. Она зачем-то снова надвигает платок на лоб. Голос ее становится сухим и неприязненным:
— Конечно, не слишком-то приятно селиться в квартиру, где покойницы были, да еще самоубийцы, но у нас выбора нет никакого. Приходится вот грязь вывозить за жидовками. Целую кучу сожженного барахла выволокли во двор! Скорее бы мусорщики все убрали, а то вонищу развели…
Марика опускает голову. Она все понимает, все понимает… Но Боже мой, какая тоска, какая слабость наваливаются на нее!
— Спасибо, — бормочет она, поворачиваясь, чтобы уйти.
— Не за что, — говорит женщина. И вдруг шелестит едва слышно вслед Марике: — Простите, фрейлейн…
Марика только молча кивает. Говорить нет сил.
Она сходит по лестнице, держась за стенку, чтобы не упасть. В висках стучит, в горле комок. Лицо покрылось холодным потом. Недалеко до обморока.
Лотта. Боже мой, Лоттхен… И фрау Керстен!
Марика прижимает кулаки к глазам. Нет, слез нет, она не может плакать, просто хочется причинить себе боль, убедиться, что она жива, если у нее может что-то болеть!
Лоттхен уже ничего не чувствует, ей не больно, не страшно, не одиноко там, где она теперь. Боже мой… сколько на нее всего навалилось сразу, на бедную девочку. Погиб ее возлюбленный, потом настал черед матери… Лотта обожала маму, жизни без нее не мыслила. Как страшно. Как страшно!
Запах гари становится отчетливей, тошнотворней. Марика отрывает кулаки от глаз, некоторое время тупо смотрит сквозь радужные круги и вдруг видит, что стоит над какой-то черной грудой.
Эта вещи Лотты и ее матери! Это их фотографии, их книги, их сожженная жизнь!
Нет сил смотреть, надо уходить.
Марика бросается в сторону и наступает на фотографию с обгорелыми краями, которая лежит чуть поодаль от черной кучи. И тут же отскакивает, потому что страшно же вот так стоять, наступив на человеческие живые лица. Тем более что одно из них — лицо Лотты…
Поднимает снимок. Да, это Лоттхен. Какая веселая, какая красивая! Она стоит, прижавшись к какому-то очень высокому мужчине, которому ее голова едва достает до груди. Рядом еще один молодой человек, он повыше Лотты, но не такой высокий, как тот, который обнимает ее.
Марика смотрит на снимок. Почему-то лицо этого высокого человека кажется очень знакомым. Она его видела где-то раньше. Видела… где же?
В метро, вот где! В метро, в котором Марика впервые встретилась с профессором Торнбергом!
Да ведь это Вернер!
Тот самый, который притворялся врачом. Тот самый, которого убил Торнберг. Тот самый, который работал с Рудгером Вольфгангом Хорстером!
Марика перевернула фотографию и вздрогнула, увидав кудрявый, нарядный, такой знакомый почерк Лотты: «5 апреля 1942 года. День нашей помолвки. Слева направо: Вернер Фест, Лотта Керстен (будущая фрау Фест), Пауль Шаттен, друг будущей семьи Фест».
Ознакомительная версия.
