Мария Петровна лежала на матрасе в углу кладовки со связанными за спиной руками, залепленным ртом и завязанными глазами. Она лежала и не шевелилась, и жутко пахла лекарствами. Понять, живая она или нет, Олька не могла. Муся-то видела, что женщина жива, ей просто очень плохо. И кошачьими своими мозгами она понимала, что если они не удерут отсюда, то через минуту им будет так же плохо, как и ей. Особенно Ольке! Потому что мужик вдруг возник за ее спиной черной громадиной. Сильно толкнул ее. Олька влетела в кладовку, споткнулась о ноги Марии Петровны и упала рядом с ней, больно ударившись животом. Ее незашнурованные ботинки, в которых она обычно выносит мусор, соскочили с ног, разлетевшись в разные стороны. Телефон – Муся это видела точно, спрятавшись под полкой с газетами – выскользнул из кармана старой бабушкиной кофты и скользнул прямо ей под переднюю лапу.
– Что вы делаете??? – громко заверещала Олька, и от этого визга Муся вжалась в стену. – Вы за это ответите!!! Не трогай меня, сволочь!!!
Но сволочь, сильно воняющая лекарствами и чем-то противным и кислым, уселась Ольке на спину, завела ей руки назад и замотала их какой-то ерундой, издающей оглушительный треск. Потом он так же замотал Ольке ноги. И, оторвав кусок, залепил ей рот. Как Марии Петровне.
– Гадина!!! – тихо восклицал мужик с тихой ненавистью. – Что ты ко мне привязалась, гадина!!! Чего тебе от меня нужно??? Теперь придется и тебя в расход, сука!!!
Он встал на ноги, Мусе были прекрасно видны тупые носы его заляпанных грязью ботинок. Пнул Олю в бок, она глухо застонала, зажмурившись. Он щелкнул выключателем, свет погас, и через мгновение дверь кладовки захлопнулась и заперлась на ключ.
Вот так-то! Сидите теперь в западне, Оленька! И сама попалась, и свою бедную кошку заманила. Что делать-то?!
Муся шевельнулась, тронула Олькин телефон лапкой, загоняя его подальше в угол. И полезла из-под полки. Надо выручать хозяйку-то, раз она такая неосторожная дуреха.
Как именно она станет выручать, она пока не знала. Просто осторожно подошла к Олькиному лицу и заурчала, начав тереться мордахой о ее мокрую с чего-то щеку.
– М-ммм!!! – завозилась сразу хозяйка и принялась часто-часто дышать, видимо, поняла, кто здесь. – М-ммм… М-ммм…
Да, Муся она, Муся. Имя не меняла, пока пряталась. Дальше-то что?!
А дальше Олька вдруг принялась ерзать, странно выгибаться всем телом и старательно совать Мусе свои спутанные руки под самый нос. Муся пятилась, фыркала, недовольно урчала, но Олька не унималась с руками, продолжая совать их ей в нос.
И тогда Муся решила действовать так, как действовала полгода назад, когда племянник Кешка связал своего близнеца Гошку и носился вокруг него с криками и смехом. А Гошка ревел и дергал руками. И тогда Муся, вцепившись зубками в липкую ленту, начала ее рвать, чтобы Гошка наконец перестал реветь и действовать ей на нервы.
Вот и теперь она вцепилась в ленту зубами и начала ее грызть.
Это было отвратительно! Лента воняла, была совершенно несъедобной на вкус и плохо поддавалась. И бросить все хотелось, и снова забиться в темный угол под полкой с газетами, и поспать. Но Ольку-то не бросишь. Она не мычала больше и не дергалась, а тихонечко одобрительно сопела. Значит, Муся делала все верно. Наконец-то Муся справилась, наконец-то перегрызла эту гадость. Оля с силой дернула руками, высвободилась. Следом оторвала ленту со рта. Тут же схватила Мусю на руки, прижала к себе и зашептала, обильно поливая ее мордаху горючими слезами:
– Муська моя! Любимая моя, роднуля моя! Ты же спасла меня, хорошая моя! Умница…
Давно бы так! Муся довольно урчала, ласкаясь и жмурясь от счастья. Она даже Ольке опоздание простила и то, что у нее совершенно непотребный плоский живот, не то что у ее сестрицы.
– Мусечка, милая моя. Я потеряла телефон! – зашептала трагическим шепотом Олька, отпуская кошку и принимаясь шарить вокруг себя руками. – Господи, мне так нужно позвонить!!! Какой же тут бардак у Марии Петровны! Ты не зря тут всегда от меня пряталась. Как же я его найду-то, в такой темноте?!
Муся фыркнула и полезла снова в укрытие под полкой с газетами, двинула лапкой, выгоняя Олькину игрушку из угла. И толкнула телефон ей под руки. А та все не видит и не видит. Все ноет и ноет. Беда с ней просто. Муся накрыла телефон лапками и еще раз подтолкнула его к Ольке.
– Ой, нашла, Мусечка, нашла!!! – заверещала тихим шепотом Олька.
Нашла она! Да, нашла бы она, если бы не Муся! Ладно, у нее еще будет время покапризничать.
Олька осветила мобильником кладовку, подползла на коленках и наклонилась над Марией Петровной, зачем-то положила руку ей на шею.
– Слава богу! – прошептала она через мгновение и тут же ткнула пальчиком в телефонную кнопку.
С кем она разговаривала, Муся так и не поняла. Она так устала, так перенервничала. И уже и съесть можно было чего-нибудь. Вся еда осталась дома в мисочках. Н-да… Знать бы, с акцией протеста повременила бы.
– Все, Мусечка! – прошептала Оля, отключая телефон и пряча его в карман бабушкиной кофты. – Ждем службу спасения!!!
Спасатели в лице того голубоглазого, проявившего себя почтительно, и его товарища явились где-то через час.
Сначала в кладовке было тихо, и за ее дверью тоже. Потом откуда-то издалека раздался звонок. Это в дверь звонили, так Олька шепнула. Послышались шаги, потом стук, грохот, крики, топот ног, дверь распахнулась и…
– Оля! Оленька, ты жива???
Голубоглазый стоял на пороге кладовки, шаря рукой по стене, наконец нашел выключатель, щелкнул, заставив Мусю зажмуриться. Рванул к Ольге, схватил ее, на Мусин взгляд, очень уж грубо. Прижал к себе, на Мусин взгляд, очень уж тесно. И через минуту потащил ее наружу. Потом его товарищ осмотрел Марию Петровну, велел ее не трогать и вызвал врачей и полицию.
Ух, и народу собралось! Мусе бедной снова пришлось прятаться под полкой с газетами. Она даже задремать успела и проспала бы до утра точно, тем более что в кладовке сделалось пусто, это когда Марию Петровну унесли врачи, а Оля трещала без умолку с какими-то чужими мужчинами.
Она все говорила и говорила про странного человека, который, как оказалось, совсем и не был племянником Марии Петровны. А был каким-то аферистом. Дядьки рассказали Оле, что он уже трижды вынуждал таким вот измором стариков подписывать на него квартиры. Пичкал их лекарствами, подавляющими волю, и ждал, когда те станут готовы подписать бумаги. И его уже давно ищут. Собаку Марии Петровны он куда-то подевал, подменив старой таксой, которой подкрашивал шерсть, чтобы никто не заподозрил подмены.
Умора! Муся сразу все поняла и возмущалась про себя тихо, по-кошачьи. Ох, как же шумно от них тут, как же шумно!
Муся зевнула и крепче зажмурилась, намереваясь все же проспать до утра.
Но проспать до утра не получилось. Оля вдруг всполошилась и начала кликать свою спасительницу.
Муся вылезла из-под полки, лениво потянулась, зевнула и прищурилась в сторону голубоглазого.
Нет, что ни говори, хороший парень. Смотрит на нее так, как никто никогда не смотрел. С уважением, благодарностью и обожанием. Нет, он-то ее точно не оставит одну надолго дома. Не то что Олька. И с этим наглым воробьем что-то надо делать. Надо что-то решать: либо прогнать его подальше от окна, либо впустить уже, что ли, в дом, чтобы он не мерз.
Ладно, вздохнула Муся, укладываясь сытой и выкупанной в своей корзинке, выстеленной бархатным одеяльцем, парень хороший, он все решит.
Ой, как горько ошиблась в голубоглазом Муся! Ой, как печалилась потом в день 8 Марта! Это когда голубоглазый Ленечка – так Олька вдруг начала его называть – сначала пришел к ним с охапкой красивых пахучих цветов и подарками им обеим, и Оле и Мусе.
Они уселись за праздничный стол, и Мусе позволили занять третий стульчик. Было весело и шумно. Муся даже устала. А потом он вдруг увез Олю куда-то, кажется, в больницу к Марии Петровне. И когда потом они вернулись, то Ленечка заперся с Олькой в ее спальне! И наверняка, мерзавец, обнял Олькин животик.
А это ее – Мусино – место!..
Татьяна Устинова
И весь мир в придачу
Она любила его, а он, ясное дело, любил родину.
Такое бывает, и даже довольно часто.
Кроме родины, Глеб любил еще свою карьеру – истово и с огоньком занимался ею, оглаживал и похлопывал со всех сторон, как норовистую лошадь. Карьера гарцевала, помахивала гривой, хорошо кушала, нагуливала бока, отливала глянцем и росла не по дням, а по часам, грех жаловаться.
Еще он любил музыку – джаз, разумеется, – и маму, которая издалека руководила своим мальчиком во всех вопросах, включая любовь, карьеру и джаз.
А Груня любила его с самого первого курса – скоро десятилетний юбилей грянет.
Полная бесперспективность подобного рода любви очевидна всем – но всегда почему-то становится очевидной годам к сорока. Ну, уж точно после тридцати.
Груне до тридцати ждать было еще два года – вон сколько. Поэтому она его любила, а он продолжал любить родину – гарцевать на карьере, выпасать ее на тучных пастбищах и слушать джаз и маму.
