— Да.
— Коротков, как распределили вы эту тысячу рублей?
— Казалинский велел купить что-нибудь для Лены рублей за шестьсот, а остальное я оставил себе. Лене купил сережки.
— В данном эпизоде Казалинский не преследовал цель личного обогащения. В чем, по-вашему, состояла его цель?
— Замазать Перфильева.
— То есть вовлечь в преступную группу?
— Можно называть и так.
— Расскажите, каким образом и когда состоялась первая сделка, в результате которой Казалинский и Перфильев получили деньги в виде взятки.
— Это было, кажется, в октябре семьдесят девятого. Сидоренков получал для колхоза «Золотая балка» кровельное железо. Казалинский попросил меня, чтобы я уговорил Перфильева выписать для колхоза больше, чем ему полагалось.
— Вы опять действовали через Елену Перфильеву?
— Нет, мы с ним к тому времени были уже на «ты».
— Перфильев согласился без колебаний? Вы обещали ему вознаграждение?
— Он тогда пил. Денег не было. Уговаривать особенно не пришлось. А насчет вознаграждения я сказал сразу.
— Сколько дала эта сделка?
— Не помню.
Журавлев опять раскрыл папку на закладке.
— Вот показания Сидоренкова: «Я дал Короткову тысячу семьсот рублей». Кто из вас и сколько получил?
— Семьсот взял Казалинский, семьсот я отдал Перфильеву, триста оставил себе. Казалинский сидел на стуле боком, облокотясь правой рукой на спинку. Пальцами левой он барабанил по столу. Журавлев захлопнул папку, положил на нее ладонь.
— Из материалов дела явствует, что именно с октября одна тысяча девятьсот семьдесят девятого года подобные сделки приобрели регулярный характер. Вы, Ка залинский, на последнем допросе показали, что при этом вы лишь исполняли приказания Перфильева. Он якобы передавал вам записки. Вы по-прежнему утверждаете это? — Да. Он приказывал, я исполнял. — У вас сохранилась хотя бы одна записка? — Кто же такие бумажки собирает? — Жаль. Сейчас это послужило бы вам на пользу. — Стало быть, не рассчитал. — Коротков, что вы можете сказать на сей счет? — Никаких записок не было, ничего Перфильев не приказывал, все наоборот. Казалинский через меня передавал ему, что для кого сделать. — Следовательно, фактическим организатором и руководителем вашей группы является Казалинский? — Да. — Гад ползучий, — сказал сквозь зубы Казалин ский, посмотрев с прищуром на Короткова. — Ведите себя прилично, — сделал ему замечание Ковалев. — Вы не на базаре. — Скажите, Коротков, не выражал ли Перфильев желания прекратить все эти преступные сделки? Коротков подумал немного. — В прошлом году, осенью, был у меня с ним разговор. В трезвом состоянии он очень боялся. Позвонил мне ночью, попросил зайти. Лены не было, ездила в
Москву. Александр Антонович весь трясся, хотя и нетрезвый. Баста, говорит, пора кончать, выхожу из компании. Велел передать Казалинскому, что больше между ними ничего нет. Я передал. — Как реагировал Казалинский? — Скажи, говорит, этому слюнтяю, что поздно хватился. Он у меня, говорит, в кармане. — И Перфильев раздумал? Испугался Казалинского? — Да. — В дальнейшем он не возвращался к этой мысли? — Нет. — Но во время пикника вы старались от чего-то его отговорить. При этом было произнесено слово «конфискация». Объясните, пожалуйста. Казалинский сидел, словно окаменев, и исподлобья глядел на Короткова. Тот тоже поглядел на него, отвернулся и, помолчав, произнес задумчиво: — Это была совсем другая мысль. — А именно? Уточните, прошу вас. — Александр Антонович решил идти с повинной. — Когда же он пришел к такому решению? — На майские праздники. — Казалинский был осведомлен об этом? — Конечно. — И вы пытались Перфильева отговорить?
— Я пытался. — Коротков сделал ударение на «я».
— А что Кааалинский?
— Он сказал, что Перфильева надо обезвредить.
— То есть?
— Убить.
— Болван! — крикнул, привстав со стула, Казалинский. — Что ты несешь!
— Да-да, гражданин следователь, — не обращая на него внимания, объяснял Коротков. — И он убеждал меня убить, обещал отдать половину всех денег, какие у него есть. Но я отказался. — Гаденыш проклятый, кто тебе поверит?! — закричал Казалинскнй. — Правильно, — для одного Журавлева продолжал Коротков. — Pазговаривали с глазу на глаз, не докажешь. Но я говорю чистую правду. Заявление Короткова было совершенно неожиданно. Чтобы его переварить и усвоить, требовалось время. Ковалев даже пренебрег чересчур шумным поведением Казалинекого. Журавлев вынужден был признаться самому себе, что сильно недооценил этого «гаденыша проклятого», как, вероятно, недооценивая его и Казалинский. Лучший способ отвести от себя подозрения в убийстве изобрести было трудно. Коротков обезоруживал следствие, психологически одним шагом заняв неуязвимую позицию. Казалинского он мог не опасаться, Казалинскому эту карту бить было нечем. Не станет же он в отместку сознаваться, что действительно склонял Короткова к убийству и что тот по его дфосьбе утолил Перфильева. И это еще не все. Коротков своим заявлением построил для следствия прочный мостик к автомобильной аварии, к ее причинам. — Почему вы умалчивали об атом на допросах? — спросил наконец Журавлев. — Побаивался. Надо было все обдумать, — с хладнокровной откровенностью ответил Коротков. — Казалинский, вы признаете, что склоняли Короткова к убийству Перфильева? — Чушь! Бред собачий! — Спокойно. Значит, не признаете?
— Нет.
— Вам было известно о намерении Перфильева явиться с повинной?
— Нет. Это всё сказки. База да, согласен, виноват, судите. А это — нет.
— Относительно базы вашего согласия не требуется. Там все доказано документально. Перейдем к аварии. Вы, Коротков, высказали на допросе подозрение, что тормозные шланги на вашей машине надрезал Казалинский. Подтверждаете эти свои слова?
— Да.
— Вы говорили, что мотивом действий Казалянского служило желание избавиться от вас как от свидетеля и соучастника в преступных сделках.
— Абсолютно правильно.
— В свете вашего предыдущего заявления мотивы действий Казалинского выглядят несколько иначе. Как вы считаете?
— Да не резал я никакие шланги! — криком перебил размеренный диалог Казалинский.
— Я не у вас спрашиваю. Отвечайте, Коротков.
— Все понятно. Из-за одних только взяток зачем ему такой грех на душу брать?
Журавлев обернулся к Казалинскому.
— Теперь вопрос к вам. Шланги вы не резали собственной рукой. Но я уже объяснил: экспертиза точно установила, что их резали принадлежащим вам ножом, сделанным из бритвы. Это является достаточным доказательством вашей причастности. Вашу машину приводил для проверки на базу некий молодой человек. Кто он? Как его фамилия? Он ответил просто:
— Я вам тоже объяснял: не знаю, два раза всего виделись.
— Это, наверно, Борька, — сказал Коротков.
— Кто такой Борька? — спросил Журавлев у Казалинского. Тот стукнул кулаком по столу так, что стенографист-ка вздрогнула.
— Гаденыш ты проклятый!
— Кто такой Борька? — повторил Журавлев. За Казалинского ответил Коротков:
— Племянник его.
— Фамилия?
— Чего не знаю, того не знаю.
— Как фамилия вашего племянника? — спросил Журавлев, обращаясь к Казалинскому.
— Петров, — ответил тот странно вдруг севшим голосом. Как будто в легких у него не было воздуха.
— Иванов, Петров, Сидоров? — насмешливо спросил Ковалев.
— Это сын моей сестры. Петров.
— Где живет?
— В Северном микрорайоне.
— Адрес?
— Ломоносова, двенадцать, квартира тридцать четыре.
— Он в городе?
— Должен быть.
Ковалев записал адрес и вышел.
— Ну что ж, достаточно, — заключил Журавлев.
— Я свободна, Николай Сергеич? — спросила секретарша.
— Да, Галина Александровна. Спасибо.
Конвойный увел Казалинского. Для Короткова надо было вызвать конвойного и санитара. Журавлев позвонил, и они быстро явились.
Потом он собрал свои папки, взял магнитофон, запер кабинет и отнес ключ секретарше.
— Ну и терпение у вас, Николай Сергеич! — сказала она. — Я и то вся измочаленная.
— Что же делать, Галенька, — извиняющимся тоном отвечал Журавлев. — На том стоим…
Омерзительно он себя чувствовал после этой очной ставки.
Вечером Журавлев допрашивал Борьку, Тот поначалу отпирался, утверждал, что не приезжал на базу на машине Казалинского. Пришлось провести процедуру опознания.
Привезли Румерова, пригласили с улицы двоих более или менее похожих на Борьку молодых людей. Румеров четко опознал его. И Борька незамедлительно во всем признался. Его арестовали. Домой Журавлев шел вместе с Синельниковым, Пешком им было минут двадцать, они жили на одной улице, только в разных домах. Журавлев рассказал Синельникову об очной ставке, обо всем, что выяснилось.
