— Нет, спасибо, я за рулем. Если можно — кофе.
— Не вопрос. Влад, не в службу, а в дружбу — метнись за официанткой! — попросил Геннадий Юрьевич, строго следуя купцовскому сценарию.
Телохранитель понимающе кивнул, отставил пиво и шагнул в зал. А покамест ничего не заподозривший Русаков закурил и поинтересовался:
— Вы тоже по секонд-хенду трудитесь?
— Да, — подтвердил Петрухин, — по секонду трудимся последнее время. Но мы по совсем старому секонду… восемнадцатый век.
— Простите? — произнес Русаков, и голос у него чуть-чуть изменился.
Впрочем, совсем чуть-чуть, почти незаметно.
— Восемнадцатый век… вторая половина.
— Это, господа, уже не секонд-хенд. Это уже антиквариат.
После этих слов Андрей еще раз внимательно оглядел присутствующих и полуобернулся в сторону выхода, где неприятно уперся взглядом в, оказывается, не ушедшего, а всего лишь переместившегося ему за спину Влада.
В следующий момент театральным занавесом тяжело ухнула штора, и отдельный кабинет оказался отгороженным от остального разгульного ресторанного мира. Всё, вот теперь приватность предстоящего непростого разговора была обеспечена!
Русаков что-то пробормотал себе под нос (кажется, это было «попал») и… улыбнулся. Получилось это у него не вполне неискренне. Но Андрей, похоже, изо всех сил старался выглядеть джентльменом до конца.
Тянуть далее не имело смысла. Пора было расставлять точки.
— Где сабля, Андрей Василич? — спросил Купцов.
В ответ Русаков молча и глубоко затянулся, посмотрел на вопрошавшего с прищуром и сказал:
— А вы, собственно, кто? Разве я обязан отвечать на ваши вопросы?
— Хороший вопрос, — не удержавшись, крякнул Петрухин.
«Хороший вопрос», — повторил про себя и Купцов, неприятно подумав, что недооценил этого юношу со школьной фотографии — с открытым и честным взглядом и комсомольским значком на лацкане темного пиджака.
— Они из уголовного розыска, Андрей, — не поднимая глаз, пробормотал Этибар-оглы Мамедов.
— Правда? — удивился Русаков. — Хм… Что-то мне не несут мой кофе. — После чего снова обвел глазами: и бойца за спиной, и внимательные лица решальщиков, и репродукцию с полуэротической сценкой на стене.
Обвел и остановил взгляд на висевшей напротив бархатной шторе, скрывавшей… э-э-э-э… нечто. Интересно, почему он остановил взгляд именно на этом куске лилового бархата? Почувствовал что-то?
Петрухин сделал глоток пива и с максимально доверительной интонацией попросил:
— Брось, Андрюха, не понтуй! Вещь ты взял дорогую. Отдать все равно придется. Ты же не пацан и сам все понимаешь.
— Нет, я определенно ничего не понимаю. Что значит: «Взял вещь»? Я украл ее?
Шепитько коротко хохотнул:
— Слушайте, парни, у меня тут в подвале есть пустующие холодильники. Как вы смотрите на то, чтобы остудить этого красавца?
— Отрицательно! — опережая остальных «парней», возразил Русаков. — Неужели вы думаете, что ваша заказчица простит вам такие методы в отношении меня?
— А если простит? — с вызовом спросил Купцов.
— Чушь, джентльмены, чушь. Вам заказали найти меня… Ну что ж, вы нашли. Браво. Не ожидал. Даже не могу себе представить, как вы это сделали… но все-таки сделали. На этом ваша миссия выполнена, вы свободны. С Анной я все вопросы решу сам. Можете ей позвонить и сказать, где мы находимся. Уверен, она мигом примчится. Потому что любовь, как известно, окрыляет.
Петрухин от такой неприкрытой борзости едва не поперхнулся, прямо как минутами ранее Этибар-оглы. А вот Купцову резко сделалось противно. Противно и мерзко. И столь же резко обоим решальщикам захотелось дать «романтику» Андрюше по морде… Ну да — известно ведь у кого мысли-то сходятся.
— А если ты, Русаков, заблуждаешься? — первым оправился от возмущения Дмитрий. — Что, если нам заказали найти тебя и мочить до тех пор, пока ты не отдашь саблю?
— Да бросьте вы! Нюшка, что ли, меня мочить заказала? Да она кипятком обоссытся, как только услышит мой голос… а то сабля какая-то! У меня с Нюшкой любовь.
Он произнес эти слова с откровенной издевкой. И… снова посмотрел на штору.
— А, пожалуй, Гена, ты прав про холодильник, — как можно равнодушнее резюмировал Петрухин. — У Андрюши кровь кипит ОТ ЛЮБВИ. Я думаю так: посидит сутки — вспомнит про саблю. Мало будет — добавим еще сутки. Мало — еще добавим. Заодно и с любовью все проблемы решатся, потому что после трех суток в холодильнике завянут помидоры, и никакой любви уже точно не будет. Разве что ПЛАТОНИЧЕСКАЯ.
Этибар-оглы посмотрел на Дмитрия с откровенным испугом. Видимо, яйца были самым главным сокровищем в его жизни.
Шепитько растянулся в хищной улыбке и приказал:
— Влад! Кликни там из зала Жеку. На пару с ним пакуйте товарища и — в холодильник. В секцию «В». Холод на максимум.
— Ай вай! — воскликнул Мамедов, выкатывая глаза.
Но тут с мерзким звуком колец, скользящих по латунной проволоке, отлетела в сторону лиловая портьера, и не менее (а то и поболее!) театрально обозначившаяся за ней Анна Николаевна болезненно вскрикнула:
— Прекратите!.. Прекратите немедленно! Это же… стыдно.
Вскрикнула — словно выстрелила. Аки то чеховское ружье, которое обязано шмальнуть.
Немой сцены, как у Гоголя, не получилось. Охранник Влад, конечно, оторопел. И Мамедов тоже оторопел. А вот Андрей Васильевич Русаков — нет. Он живо поднялся с места, глаза его сделались глубокими и теплыми.
— Аня! — сказал он. — Аня, я ведь знал, что ты где-то рядом. Я чувствовал. Сердце-то не обманешь!
Купцов огорошенно взглянул на Анну Николаевну и вдруг отчетливо осознал, что ловить решальщикам здесь больше нечего.
Всё, окончен спектакль. Режиссеры освистаны, недовольная публика покидает театр. Ибо пьеса оказалась, мало того что провальной, так еще и с открытым финалом…
Флешбэк
После почти полуторачасовой неистовой близости Русаков и Анна, утомленные и счастливые, лежат в постели на смятых, влажных простынях, крепко прижавшись друг к другу, словно два ребенка.
— …Господи, Андрюша! Как же долго я тебя ждала! — буквально захлебываясь в нежности, произносит она.
— Не скатывайся в банальности, Анюта, — спускает ее с небес на землю он.
— Ты о чем?
— О том, что точно такую фразу уже произносила Алентова. В фильме «Москва слезам не верит».
— Обожаю этот фильм!
— А по мне так — пошлятина несусветная. Пожалуй, единственное, что есть в нем честного, — так это название. Москва, Анюта, она и в самом деле барышня жестокая. Впрочем, «черный пес Петербург» в этом качестве не слишком далеко от нее ушел.
— Может, и так… Но зато Петербург подарил мне — сначала надежду, а потом — тебя…
Русаков неопределенно пожимает плечами и, осторожно высвобождаясь из объятий, тянется за сигаретой. Он закуривает и вдруг неожиданно даже для самого себя начинает цитировать:
…Уж осень сбросила одежды,
Все до единого листа,
В твоей печали — свет надежды,
В твоей печали — красота.
В ней счастья будущего лучик
Упрямо мечется вдали,
Как будто в темноте колючей
Фонарик крохотный зажгли…
— …Потрясающе! Никогда не слышала этой вещи у Бродского!
— А это и не Бродского вовсе, — нехотя признается он.
— А чье?
— Да так, одного человека.
— Что за человек?
— Хм… Он родом из чудесного края. В котором, кроме названия, как позднее выяснилось, ничего чудесного отродясь не было… Я его знал когда-то. Давно. А теперь — забыл… Хороший был мальчик…
— Когда вспомнишь, обязательно расскажи мне про него, ладно?
— Лучше не стоит. Вспоминать. Да и был ли, мальчик-то?..
Явно желая уйти от дальнейших расспросов, Русаков тушит сигарету и снова притягивает Аню к себе.
Пробивающийся сквозь неплотно задернутые шторы лучик света от дворового фонаря сейчас пробивает комнату насквозь, упираясь аккурат в висящую на стене фамильную саблю…
Из «Альфонса» они ушли вдвоем.
Нюшка и Русаков ушли под руку и вдвоем… Проводив парочку изумленным взглядом, ресторатор Шепитько забористо матюгнулся и сказал:
— Не, ребята, никогда я этих баб не понимал.
— А сейчас? — мрачно спросил Петрухин.
— И сейчас ни рожна не понял. Здесь, в кабаке моем, такие бывают фемины — беда! По три высших образования, миллионные счета за бугром, заводы-газеты и все такое. Плюс, разумеется, внешность. Но ведь из-за какого-нибудь сопляка со смазливой рожей могут истерику закатить. Последнее — и снять, и отдать. Целку обратно заклеить, буфера силиконом накачать… Не, не пойму я баб!
